В «Казаках» Толстой шел за Пушкиным, но отнюдь не повторял его, а в чем-то даже спорил с Пушкиным. Это был особенный, характерно толстовский путь ученичества: он учился, оставаясь верным не только учителю, по и самому себе,— учился, преодолевая. В «Казаках» «спор» с Пушкиным и преодоление пушкинских художественных решений заключалось прежде всего в демонстративном снижении, «заземлении» темы: у Толстого все оказывается заметно проще, чем у автора «Цыган», все обыденнее, ближе к каждодневному. Это обусловлено уже самим различием — принципиальным различием — жанров. Пушкин писал романтическую поэму о цыганах. Толстой близкий сюжет разрабатывает в жанре психологического и эпического повествования с обнаженными реалистическими тенденциями.
Обыденное и совсем прозаическое у Толстого оказывается по-особенному и неожиданно прекрасным. Такова, например, природа в «Казаках». Ее особая, некнижная красота выявляется Толстым подчеркнуто заостренно, полемически.
Герой повести Оленин имеет самые романтические представления о Кавказе и его природе. Приближаясь к Кавказу, он видит вооруженных людей: «Вот оно где начинается!» говорил себе Оленин и все ждал вида снеговых гор, про которые много говорили ему». Наконец 1 он увидел, но совсем не то, чего ожидал: «…было пасмурно и облака до половины застилали горы. Оленину виделось что-то серое, белое, курчавое, и, как он ни старался, он не мог найти ничего хорошего в виде гор, про которые он столько читал и слышал». Наутро, проснувшись, Оленин снова видит горы, теперь уже освещенные солнцем: «Сначала горы только удивили Оленина, потом обрадовали; но потом, больше и больше вглядываясь в эту, не из других черных гяур, но прямо из степи вырастающую и убегающую цепь снеговых гор, он мало-помалу начал вникать в эту красоту и почувствовал горы».
Вместе с Олениным, не сразу, мы, читатели, тоже начинаем «чувствовать» горы. Вместе, с героем повести и вместе с самим Толстым (и благодаря Толстому!) мы начинаем чувствовать и вполне понимать поэзию обыкновенного. Толстой к этому и стремился в «Казаках». Да и не в одних только «Казаках».
Так же как и природу, Тол
Толстой воспевает в «Казаках» жизнь и людей, не знающих условных законов и установлений. При этом собственная его поэтика тоже максимально избавлена от условности. У Толстого в «Казаках» поэзия жизни — в самом прямом и точном значении этого слова.
«Казаки» недаром так восторженно были встречены читателями. Единодушно восторженно. Тургенев дважды перечитывает повесть. Прочитав впервые, он пишет А. А. Фету и И. П. Борисову: ««Казаков» я читал и пришел от них в восторг (и Боткин также)». И год спустя Борисову: «На днях перечел я роман Толстого — «Казаки» — и опять пришел в восторг. Это — вещь поистине удивительная и силы чрезмерной»
О художественной силе толстовской повести говорил не один Тургенев. Об этом же говорили и Фет, и многие другие самые авторитетные читатели Толстого. Эту удивительную художественную силу мы до сих пор ощущаем, читая «Казаков». Она выражается и в глубокой поэзии повести, и в ее правде, прежде всего в психологической правде характеров.
Но у Толстого в «Казаках» иной характер правдивости, нежели в предшествующих произведениях. И главное: у него в «Казаках» иной, чем прежде, характер психологизма.
В изображении казаков мы не встретим столь характерной для Толстого «диалектики души». Но от этого изображение героев не теряет своей достоверности. Источник этой достоверности — в выверенности характеров, в точном соответствии всякого движения, всякого слова героя и его поступка особенностям его личности и особенностям той ситуации, в которой он находится.