Иван Сергеевич Тургенев — величайший русский классик, называли «певцом дворянских гнезд». Писатель в черновой рукописи пометил, что «Дворянское Гнездо», задуманное в 1856 году, «вылилось» в роман в 1858 году. Анненков писал: «Тургенев обладал способностью в частых и продолжительных своих переездах обдумывать нити будущих рассказов, так же точно, как создавать сцены и наме-тть подробности описаний, не прерывая горячих бесед кругом зебя и часто участвуя в них весьма деятельно». Новое произведение писателя не осталось незамеченным. Во-гторг перед романом был единодушным. «Дворянское гнездо», ю признанию автора, имело самый большой успех, который когда-либо выпадал писателю на долю. В произведении читателей критиков покоряла «светлая поэзия, разлитая в каждом зву-се этого романа». Страна переживала новые времена (умер Николай I, окончилась поражением России Крымская война). Пе-эед обществом встал вопрос: как жить? «...Что же вы намерены делать?» — спрашивает один из персонажей тургеневского романа, Паншин, у главного героя, Лав-эецкого. «Пахать землю,— отвечает Лаврецкий,— и стараться как можно лучше ее пахать». Писарев отмечал, что «на личности Лаврецкого лежит явственно обозначенная печать народности, Ему никогда не изменяет русский, незатейливый, но прочный v. здравый практический смысл и русское добродушие, иногда угловатое и неловкое, но всегда искреннее и неприготовленное. Лав рецкий прост в выражении радости и горя; у него нет возгласов v. пластических жестов, не потому, что он подавлял их, а потому что это не в его природе... У Лаврецкого есть еще одно чисто рус ское свойство: легкий, безобидный юмор пронизывает собою по чти каждое его слово; он добродушно шутит с другими и часто смотря со стороны на свое положение, находит в нем комическун !сторону. Он никогда не впадает в трагизм; напротив, отношени» его к собственной личности тут остается юмористическим. Он доб родушно, с оттенком тихой грусти смеется над собою и над свои ми увлечениями и надеждами». В своих взглядах Лаврецкий близок славянофильству. (Направление, возникшее в 20-е годы XIX века, отвергающее крепостное право, власть над человеком государственной бюрократии. Славянофилы видели выход для России в народной русской душе и шире — в славянской жизни.) «Лаврецкий отстаивал молодость и самостоятельность России... требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею». В этом убеждении героя Тургенев выразил свое понимание времени, хотя идеи, высказанные Лаврецким, во многом противоречили воззрениям автора. Образ Лаврецкого имел и особый смысл для Тургенева: он подлинно автобиографический герой, но заключается это не в совпадении каких-либо внешних особенностей и событий жизни героя и писателя (таковых очень немного), а во внутреннем их сходстве. «Что могло оторвать его от того, что он признавал своим долгом, единственной задачей своей будущности? Жажда счастья — опять-таки жажда счастья!..— Ты захотел вторично изведать счастья в жизни,— говорил он (Лаврецкий) себе,— ты позабыл, что и то роскошь, незаслуженная милость, когда оно хоть однажды посетит человека. Оно не было полно, оно было ложно, скаже.шь ты; да предъяви же свои права на полное, истинное счастье! Оглянись, кто вокруг тебя блаженствует, кто наслаждается?» Лаврецкий, как и автор, пережил тяжелый кризис, укрепился в несчастье и научился без страха глядеть в глаза надвигающемуся времени. Ему помогает изгнать из души «скорбь о прошлом» «чувство родины». В прощальном монологе героя слышен голос Тургенева: «...он, одинокий, бездомный странник, под долетавшие до него веселые клики уже заменившего его молодого поколения — оглянулся на свою жизнь. Грустно стало ему на сердце, но не тяжело и не прискорбно: сожалеть ему было о чем, стыдиться — нечего». «Играйте, веселитесь, растите, молодые силы,— думал он, и не было горечи в его думах,— жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака; мы хлопотали о том, как бы уцелеть — и сколько из нас не уцелело! — а вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами. А мне остается отдать вам последний поклон — и хотя с печалью, но без зависти, без всяких темных чувств сказать, в виду конца, в виду ожидающего Бога: "Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!"» Самоограничение Лаврецкого выразилось и в осмыслении собственной жизненной цели: «пахать землю», то есть не спеша, но основательно, без громких фраз и чрезм