В финале романа гибнут по-своему оба антагониста: Напел Петрович — духовно, Евгений Базаров — физически. Известно, что не всякий гибнущий человек трагичен. Трагична гибель лица или явления, не потерявшего своей духовной или общественной значимости. С этой точки зрения трагичным может быть как новое, так и отживающее общественное явление. «Новое переживает трагедию, если необходимость его борьбы против сил старого приходит в противоречие с невозможностью победы па данном историческом этане развития…, — пишет современный исследователь теории трагического Ю. Б. Борев и продолжает: — Однако было бы неверно думать, что трагична может быть только гибель нового.
Трагедия старого класса возможна, например, в том случае, если он гибнет в борьбе с нарождающимся классом, не успев еще окончательно утратить свои внутренние возможности развития, еще не изжив себя окончательно… Наконец возможна трагедия наиболее ярких представителей старого общественного строя, которые поняли историческую несостоятельность и обреченность своего класса, которые не нашли в себе сил порвать с ним или не нашли пути к новой жизни». Автор справедливо предостерегает исследователей от упрощен нот понимания вопроса о гибели отживших исторических сил, исключающего возможность трагедии старого. В жизни и искусстве могут существовать такие трагические ситуации, в которых гибнущее, но торжествующее новое не исключает сочувствия к уходящему с исторической арены старому. Нечто подобное случается в романе Тургенева «Отцы и дети».
В отличие от античной трагедии в финале тургеневского романа не восстанавливается та «спокойная внутренняя гармония», «то состояние хора, которое в неомраченном виде воздает всем богам одинаковую честь». Честь «богам» у Тургенева воздается разная: сравним последние дни жизни Павла Петровича и поэтический реквием, посвященный Базарову. Но тем но менее внутренняя связь центрального конфликта романа с античной трагедией сохраняется: Тургенев показывает «обоюдную правомерность борющихся друг против друга сторон» и в процессе разрешения коллизии «снимает» их «односторонность».
Современная писателю критика, не учитывая качественной природы конфликта, неизбежно сбивалась к той пли иной субъективной односторонности. Раз «отцы» у Тургенева оставались до известной степени правыми, появлялась возможность сосредоточить внимание на доказательстве их правоты, упуская из виду ее относительность. Так читала роман либеральная и консервативная критика. Демократы, в свою очередь, обращали внимание на слабости «аристократии» и утверждали, что Тур
Вряд ли можно обвинить участников этих бурных дискуссий в сознательной предубежденности: конфликт был настолько злободневным, что коснулся всех партий русского общества, острота же возникшей борьбы исключала возможность признания трагического его характера. П. В. Анненков писал тогда Тургеневу: «Отцы и дети» действительно нашумели так, как даже я и не ожидал. Вы можете радоваться всему, что об них говорят. Писателем-романистом быть хорошо, но кинуть в публику нечто вроде нравственного масштаба, на который все себя примеривают, ругаясь на градусы, показываемые масштабом, и равно злясь, когда градус мал и когда велик, — это значит добраться, через роман, до публичной проповеди. А это, я полагаю, — последнее и высшее звено всякого творчества».
В трагическом положении тут оказалось искусство: художник должен был принести себя в жертву гражданину. Тургенев этого не сделал. Он показал с художественной полнотой и правдой трагический характер конфликта, еще только разгоравшегося в русском обществе. Как чуткий художник он отнесся к происходящим событиям беспристрастно. Однако условия исторического момента исключали этическую оправданность этого беспристрастия. Тургенев — человек и художник — жестоко поплатился за свою писательскую дерзость.Тургенев писал свои романы с тайной надеждой, что они послужат делу сплочения и объединения общественных сил России. Он был писателем, особенно чутким к мнению публики о своих произведениях. Па этой обостренной чуткостью стояла вера в товарищеские отношения между писателем и образованным, прогрессивно мыслящим читателем, вера, выросшая на почве кратковременно существовавшего духовного единства русской интеллигенции в эпоху 1840-х — первой половины 1850-х годов. Как справедливо писал в свое время критик демократического журнала «Дело», «Тургенев верил в своих современников и вполне разделял мнение, что «непризнанных гениев нет». Публика сумеет, верил он, каждого оценить по достоинству… Нужно сознаться, что в среде выдающихся деятелей каких бы то ни было стран и времен далеко не часто молено встретить эту приятную уверенность». Автор в книгах Тургенева всегда доверчиво идет на душевный союз с читателем «в основной точке прения, в симпатиях и антипатиях, а потому только подсказывает» читателю такие выводы, которые последний, «кажется, вот-вот готов был сделать сам».