С начала нападения фашистов Фадеев работал с крайним напряжением сил. Как руководитель Союза писателей. Как член ЦК партии. Как фронтовой газетчик и публицист. Он не однажды выезжал в передовые войска, писал фронтовые очерки. Дважды побывал в осажденном Ленинграде и выпустил целую книжку очерков «Ленинград в дни блокады».
Вся его литературная продукция этого времени не поднималась, однако, над уровнем рядовых газетных и журнальных публикаций. Надо полагать, он и сам сознавал это. Но сил для творческих взлетов у него не было. И когда в августе 1943 года ЦК ВЛКСМ предложил ему написать книгу о краснодонском комсомольском подполье, материалы о котором были только что доставлены в Москву специальной комиссией, Фадеев встретил это предложение без всякого энтузиазма. Познакомиться с материалами он все-таки согласился. И когда начал их читать, не смог оторваться — просидел над ними потрясенный целую ночь, до утра. Вслед за тем была его почти месячная поездка в Краснодон, десятки бесед в семьях погибших ребят, встречи с участниками и очевидцами событий…
Немедленно приступить к работе над книгой, которую он представлял себе как небольшую документальную повесть, ему в те дни не удалось. И кто знает, чем бы все это кончилось, если бы осенью 1943 года по очередному доносу, какие с 1937 года поступали на Фадеева в ЦК и другие органы не однажды, он не был вдруг снят со всех своих постов и оказался не у дел. Не менее трех месяцев понадобилось ему, чтобы оправиться от этого удара, который мог иметь и очень далеко идущие последствия. А когда, наконец, пришел в себя, то «…поступил так, как только и мог поступить в этих обстоятельствах… сел писать». Первые дни, недели, может быть, и месяцы (теперь это установить трудно) ничего путного из его писаний не получалось. Даже повесть, причем документальная, основанная на материале, который., по его же словам, настолько захватывал, что «сам материал можно читать не отрываясь», судя по черновикам, складывалась в эти дни и недели с огромным трудом.
Выручило Фадеева то, что в деятельности молодогвардейцев было очень много общего с его собственной подпольной деятельностью в 1918—1919 годах. Он читал и перечитывал краснодонские материалы, и вспоминались ему события тех далеких дней, и лица друзей юности, и восторг участия в великом деле, и острое ощущение риска, и страшная боль потерь. Многое из этого прямо вошло в роман «Молодая гвардия», который он стал строить на развалинах повести, когда после нескольких месяцев непрерывной работы почувствовал прилив творческих сил. А многое растворилось в том, что думают, чувствуют, переживают его юные герои и что он, естественно, домысливал, поскольку никакие документы этого открыть ему не могли. Не меньше, чем воспоминания юности, помогло писателю и то, что теперь он был свободен для творчества. Свободен от статей и от речей, от дежурных фраз и призывов и соответственно — от постоянного политического надзора со стороны своего бдительного внутреннего цензора.
При всем богатстве предоставленного Фадееву материала в нем было немало белых пятен. Почему, как убеждали документы ЦК ВЛКСМ и как говорили некоторые краснодонцы, провалилось партийное подполье? Что с ним произошло? Почему эвакуация города началась с таким запозданием и сопровождалась такой паникой, что многие видные руководители оказались во власти врага? Что помешало оккупантам, которые хозяйничали в городе семь месяцев, наладить добычу крайне необходимого им коксующегося угля, если молодогвардейцы в восстановлении шахт не участвовали и не могли его саботировать?
Используя право п
До печатного варианта «Молодой гвардии» все это либо не дошло вовсе, либо дошло в сильно смягченном и отретушированном виде. Но и того, что прорвалось в роман, оказалось достаточно, чтобы через два года после выхода его в свет партийная печать подвергла его разгромной критике. Оттянуло эту критику лишь то, что партийным боссам в целом весьма импонировал созданный писателем образ поколения молодогвардейцев — светлого, чистого, жадного к знаниям, беззаветно преданного идеалам революции. Не оценить пропагандистского значения этого образа они не могли.
Как это ни парадоксально, поколение молодогвардейцев в основе своей действительно было таким, каким предстает в романе Фадеева. Разумеется, никакой заслуги «вождя народов» и его команды в этом не было. Они воспитывали доносчиков и палачей, фанатиков и фанфаристов. И в какой-то мере преуспели в этой своей воспитательной деятельности. Но подавляющее большинство молодежи было обязано им только наивной и слепой вере в правое дело революции и в то, что дело это успешно делается.
Воспитывали их сами обстоятельства реального бытия. Очень многие из них росли в беднейших семьях, а в детстве своем пережили и страшный голод, когда люди вымирали целыми селами. И каждый шажок к лучшей жизни, к относительному достатку, который достигался каторжными усилиями их родных, был дЛЯ них залогом грядущего благополучия и счастья. Нищета сближала их друг с другом, приучала превыше всего ценить дружбу. Они сызмалу привыкали к труду и к самостоятельности. А невольный бытовой аскетизм возмещали жадным духовным насыщением: взахлеб читали книги, увлекались живописью и музыкой, спорили, мечтали.
В известной фадеевской характеристике этого поколения («самые, казалось бы, несоединимые черты — мечтательность и действенность, полет фантазии и практицизм…») нет ни одной фальшивой ноты. И главное достоинство романа, быть может, до сих пор не оцененное в полной мере, состояло в том, что он открыл это уникальное поколение и для современников, и для будущего читателя.
Заканчивая «Молодую гвардию» в те дни, когда уже шла его публикация в «Комсомольской правде» и в журнале «Знамя», Фадеев писал с еще неведомой ему легкостью и внутренней свободой. Сдав в декабре 1945-го в обе редакции последние главы, он не усталость испытывал, а необыкновенный творческий подъем. В мае 1946 года он сообщал жене в одном из писем: «…я насочинял огромное количество рассказов, очень романтичных, с преодолением сил природы, с любовью, иногда с войной — и все о юных, молодых людях,— рассказов с чудесными названиями…»