По мысли Белинского, “русская комедия начиналась задолго до Фонвизина, но началась только с Фонвизина. Его «Недоросль» и «Бригадир» наделали страшного шума при своём появлении и навсегда останутся в истории русской литературы как одно из примечательнейших явлений”. Тем самым, понять замысел первых бесспорно удачных произведений национальной драматургии — значит обрести ключ и к последующим драматическим текстам, создававшимся с несомненной оглядкой на успешный опыт предшественников.
В постижении смысла текста XVIII столетия мы, как правило, ограничиваемся констатацией чуждых нам реалий (крепостное право, табель о рангах), социальных конфликтов (несовпадающая престижность званий, чинов или доходной должности или быстрой карьеры, светского успеха или безвестного, но и безбедного проживания в поместьях), риторических приёмов (говорящие фамилии, монологи героев-резонёров и т.п.). Задача же заключается в том, чтобы за отдельными элементами художественной ткани пьесы увидеть связный социокультурный язык эпохи, то есть те категории и ценности, которыми мыслили и мерили мир люди екатерининского века.
Прежде всего, заглавие. Недоросль — это молодой дворянин, не окончивший образования и не начавший поэтому военной или гражданской службы, дававшей право на (соответствующий должности или выслуге лет) чин. Тем самым Митрофан предстаёт перед зрителем комедии как социальная tabula rasa, как чистое беспримесное человеческое “я”, своего рода дикарь, дитя природы, образом которого так увлекалась философия Просвещения.
Естественно, что с линией Митрофанушки Фонвизин непосредственно связывает проблемы образования и воспитания культурного человека своего времени. Это и знаменитые сцены обучения чтению с Кутейкиным и счёту с Цыфиркиным, и немецко-нижегородская философия большого света Вральмана, и итоговый экзамен по истории с географией в присутствии Стародума и Правдина (своего рода trivium русского образования того времени).
К педагогической проблематике следует отнести и рассуждения Стародума в I явлении 5-го действия: “Мы видим все несчастные следствия дурного воспитания… Сколько дворян-отцов, которые нравственное воспитание сынка своего поручают своему рабу крепостному! Лет через пятнадцать и выходят вместо одного раба двое, старый дядька да молодой барин”. Таким образом, природная доброта и верность мамы Еремеевны (попутно вспомним наследующие ей образы няни Татьяны Лариной, дядьки Петруши Гринёва) оказываются для Фонвизина не панацеей от всех иноземных воспитательных бед, а тупиковой ветвью развития подростка, вершина которой — домашняя голубятня.
Возвращаясь к образу главного героя, вспомним, что появляется он и в списке действующих лиц, и по ходу пьесы — без фамилии. Оставим в стороне экивоки отца в явлении IV действия 1-го: “По крайней мере я люблю его, как надлежит родителю, то-то умное дитя, то-то разумное, забавник, затейник; иногда я от него вне себя и от радости сам истинно не верю, что он мой сын”. Важнее другое — какую модель семейного поведения унаследует Митрофанушка: Простаковых (дураковых, бестолковых, безответственных) или Скотининых (животных, страстных, сластолюбивых — вспомним и гневливость, и чревоугодие, и “не хочу учиться — хочу жениться”, и, разумеется, сродство душ со свиньями).
Тема отцов и детей в фонвизинской комедии одним боком примыкает к теме образования-воспитания, а другим — к теме благородной дворянской крови, знатности. Парадоксальным образом “родство” со свиньями, сотворёнными, как и все скоты, прежде человека, позволяет существенно удревнить родословную:
“Я Тарас Скотинин, в роде своём не последний. Род Скотининых великий и старинный. Пращура нашего ни в какой герольдии не отыщешь.
Правдин (смеючись). Этак вы нас уверите, что он старее Адама?
Скотинин. А что ты думаешь? Хоть немногим...
Стародум (смеючись). То есть, пращур твой создан хоть в шестой же день, да немного попрежде Адама?”
Никаких других достоинств, кроме древности рода, Скотинин не имеет (поместье его не из самых богатых, в гвардии он едва дослужился до капрала), но и это создаёт для героев конца XVIII столетия коллизию неравного брака.
“Скотинин. Нет, право? Так ты доброго мнения о старине моего рода?
Стародум. О! такого-то доброго, что я удивляюсь, как на твоём месте можно выбирать жену из другого рода, как из Скотининых?
Скотинин. Рассуди же, какое счастье Софьюшке быть за мною. Она дворянка...
Стародум. Экой человек! Да для того-то ты ей и не жених.
Скотинин. Уж я на то пошёл. Пусть болтают, что Скотинин женился на дворяночке. Для меня всё равно” (явление VII, действие 4-е).
То есть Скотинины — родовитые, знатные, потомственные дворяне, а Софья — дворянка по отцу, получившему личное дворянство вместе с соответствующим чином, до которого тот дослужился далеко не сразу.
Разрыв между общественным положением и моральным обликом служащего дворянина и помещика, воспользовавшегося (согласно указу 1762 года о вольности дворянства) правом не служить, ощущался достаточно остро всеми слоями общества. Образ бездельника барина, выколачивающего оброк с крепостных и проматывающего его в пьяных кутежах, картах, псовой охоте, а также образ барского сынка, получающего новейшее “образование” в столицах под руководством Венеры и Бахуса, широко распространён в лубочной литературе и рукописной сатире XVIII столетия. Процитируем лишь небольшой фрагмент подписи к лубочной картинке о “голом шляхтиче”: “Я был во всём проворен, всё в руках моих кипело. Уже такового молодца вам вряд ли найти: я мастер псалмы петь, баклуши бить, досуха пить. Мне дядькой Бахус, а в мамки взял Венеру, что нежила меня во всём по своему манеру. Она в забаву мне принесла стопку пёстрых книг, что бубны, черви, вины, жлуди называют их…”
Интермедии столичных и провинциальных любительских театров в развитие основного сюжета «Комедии притчи о блудном сыне» Симеона Полоцкого представляют диалоги голодного, разорившегося барина и его слуги, отказывающегося идти на рынок без денег (попутно вспомним диалог из гоголевского «Ревизора» между Хлестаковым и трактирным слугой).
“Шляхта. Прошу, мои господа, милостивно прислушать,
Что я от печали перестал уже и кушать.
А от чего то сделалось? И то я вам донесу:
Понеже взять негде, разве у кого что унесу…
Того ради часто в харчевне сижу,
Люди та кушают, а я лишь гляжу…
Малой, малой!
Слуга. Что, шляхто одраной?
Шляхта. Разбестия, покушать собери!..
Ин надо купить поскорее!
Слуга. Да много ль, сударь, денег та? Давай пободрее.
Шляхта. На вот, бестия, вот тебе целая полушка.
Слуга. Да чёрта-ли на нея купится? Разве мёрзлая лягушка.
Шляхта. Каналия, лягушка! Л
Слуга. Какое это скотско, это самое господско”.
Финальный каламбур строится на парадоксе: самая дорогая, изысканная и благородная французская кухня оборачивается для голодного русского барина несъедобной дрянью (и снова гоголевский отсвет-отзвук — “лягушка в сахаре” Собакевича).
Противоречие благородного дворянского звания и не соответствующих ему скотского нравственного, бессловесного образовательного (ср. сцену чтения письма — явление VI действия 1-го) и бесполезного гражданского состояния Простаковых–Скотининых не было предметом одной лишь литературной сатиры. Народная пословица из собрания В.И. Даля гласит: “Гол да в шляпе — та же шляхта”. Народный анекдот повествует, что все люди сотворены из глины, не исключая и панов, потому что собака утащила белый хлеб, приготовленный для творения барских телес.
Фольклорный театр разрабатывает данную коллизию в речевых формулах, практически совпадающих с фонвизинскими. Староста докладывает помещику: “Здорово, барин-батюшко, синей жеребеч, Михайла Петрович! Я был на Нижегорочкой ярмонке, видел свиней вашей породы, да вашу барскую шкуру продал, да на вашу милость остался хомут очень прочен”. Ему вторит слуга, пришедший утром с докладом: “Ваше благородие, свиньи в огороде. Дозвольте свиней выгнать, а вас загнать!”
Таким образом, для современников Фонвизина образ Митрофанушки разворачивался не только в синхронной сюжетной плоскости комедии, не только в контексте его семейно-родственных связей и образовательных возможностей, но и в плане возможных (внесценических) жизненных стратегий: “на боку лёжа, лететь себе в чины” (явление VI действия 1-го), нести доблестную гвардейскую службу “на съезжей” (явление III действия 2-го), драть оброк с крестьян и скупать породистых свиней. Какой же выбор видится Фонвизину наиболее адекватным для вступающего в жизнь молодого человека? Устами Правдина он напутствует Митрофанушку: “С тобой, дружок, знаю что делать. Пошёл-ко служить…”
Очевидно, что не имеющий ни образования, ни твёрдых нравственных ориентиров, ни семейной протекции (имение родителей взято в опеку), Митрофанушка начнёт службу с нижней ступени социальной лестницы (от рядового, подобно тому как прошёл её, скажем, Г.Р. Державин). Для конца XVIII столетия этот выбор видится естественным. Тот же выбор, но не под давлением обстоятельств, а самостоятельно и сознательно сделает отец Петруши Гринёва, проигнорировав фиктивное сержантство в гвардейском Преображенском полку.
Но — возвращаясь к исходной посылке наших рассуждений — уже для поколения Чацкого предложение Фамусова: “А главное, поди-тка послужи” вызывает известную реакцию: “Служить бы рад, прислуживаться тошно”. Помимо романтического радикализма в словах Чацкого скрыт и жизненный опыт — как его собственный, негативный (“связь с министрами, потом разрыв”), так и от противного — успешный опыт Молчалина, которого Фамусов “безродного пригрел… дал чин асессора” (дающий право на потомственное дворянство) и далее по накатанной дорожке протекций. Так на новом витке истории русского театра треугольник Митрофанушка — Софья — Милон (отчасти Скотинин — Софья — Милон; ср. явление VII действия 4-го) трансформируется в триаду Чацкий — Софья — Молчалин, где Чацкий и Молчалин — две альтернативные судьбы Митрофана, ещё только “обдумывающего житьё”.
Знаменательно, что уже у А.Н. Радищева, постоянно заглядывающего в своём «Путешествии из Петербурга в Москву» в будущее, возникают образы “лишних людей”, которые покамест не отливаются в яркие типы и не становятся героями своего времени (г. Крестьянкин в главе «Зайцово», приятель Ч… в главе «Чудово»). В главе же «Крестьцы» картина стандартной карьеры молодого дворянина нарисована с пафосом и мрачной иронией под стать Чацкому: “Несчастный предрассудок дворянского звания велит им идти в службу. Одно название сие приводит всю кровь в необычайное движение! Тысячу против одного держать можно, что изо ста дворянчиков, вступающих в службу, 98 становятся повесами, а два под старость, или, правильнее сказать, два в дряхлые их, хотя нестарые лета, становятся добрыми людьми. Прочие происходят в чины, расточают или наживают имение и проч... Смотря иногда на большого моего сына и размышляя, что он скоро войдёт в службу или, другими сказать словами, что птичка вылетит из клетки, у меня волосы дыбом становятся. Не для того, чтобы служба сама по себе развращала нравы; но для того, чтобы со зрелыми нравами надлежало начинать службу. Иной скажет: а кто таких молокососов толкает в шею? — Кто? Пример общий. Штаб-офицер семнадцати лет; полковник двадцатилетний; генерал двадцатилетний; камергер, сенатор, наместник, начальник войск. И какому отцу не захочется, чтобы дети его, хотя в малолетстве, были в знатных чинах, за которыми идут вслед богатство, честь и разум. Смотря на сына моего, представляется мне: он начал служить, познакомился с вертопрахами, распутными, игроками, щёголями. Выучился чистенько наряжаться, играть в карты, картами доставать прокормление, говорить обо всём, ничего не мысля, таскаться по девкам или врать чепуху барыням. Каким-то образом фортуна, вертясь на курей ножке, приголубила его; и сынок мой, не брея ещё бороды, стал знатным боярином. Возмечтал он о себе, что умнее всех на свете. Чего доброго ожидать от такого полководца или градоначальника? Скажи по истине, отец чадолюбивый, скажи, о истинный гражданин! не захочется ли тебе сынка твоего лучше удавить, нежели отпустить в службу?”
Параллели между текстом фонвизинской комедии и наследующими ей драматическими опытами А.С. Грибоедова и А.С. Пушкина можно умножить. Знаменитый фамусовский монолог “Учились бы, на старших глядя” (про покойного дядю, Максима Петровича), а также пушкинская разработка темы отцов и детей в «Скупом рыцаре» имеют своим прототекстом монолог Простаковой: “Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю, покойник-свет, лёжа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду” (явление VIII действия 4-го).
Тема фонвизинского наследия в классическом фонде русской словесности далеко не исчерпана намеченными выше схождениями. Пока же подведём предварительные итоги. В отличие от современников Фонвизина мы вынуждены заново учить “язык” екатерининской эпохи и буквально с азов постигать проблематику комедии. Однако знание тех сюжетных и образных перспектив русской драматургии XIX века, в которые прорастает драматическое зерно «Недоросля», даёт нам несомненное преимущество в постижении того уникального значения, какое имеет в отечественной культуре первый успешный опыт театрального воплощения коллизий дворянской чести и гражданского долга, отцов и детей, “лишних людей” и “сынов Отечества”.