«Идет новый помещик, владелец вишневого сада!» (о пьесе «Вишневый сад» А. П. Чехова)

Ло­пахин относится к Раневской с необыкновенной нежностью. Ка­жется, он ее по-настоящему лю­бит. Во всяком случае, нет оснований сомневаться в его готовности помочь владельцам вишневого сада. Но понять Раневскую он просто не в состоянии. Почему она, как ему кажется, так равнодушна к судьбе имения? Почему ничего не предпринимает, не спешит, например, просто вырубить вишневый сад и тем самым мгновенно добыть много денег? С негодованием и одновременно с какой-то растерян­ностью Лопахин восклицает, обращаясь к Гаеву и Раневской: «Простите, таких легкомысленных лю­дей, как вы, господа, таких неделовых, странных я еще не встречал. Вам говорят русским языком: име­ние ваше продается, а вы точно не понимаете».

В этой реплике есть одно ключевое слово — неде­ловые люди. В современной литературе несколько раз вспыхивали дискуссии по поводу делового чело­века: хорошо это или плохо, нужен ли нам сегодня деловой человек, как совместить деловые качества и подливную духовность и т. д. Вот Лопахин — дело­вой человек, в этом нет сомнения. Для него дело всегда на первом плане. Поведение Гаева и Ранев­ской кажется ему странным и совершенно необъяс­нимым прежде всего с позиции трезвого расчета и выгоды. И действительно, почему они медлят? По­чему не спешат принять его предложение? Ведь он в первые же минуты встречи с торжеством сообщает Раневской нечто «очень приятное, веселое»: «Не беспокойтесь, моя дорогая, спите себе спокойно, выход есть...»

Для Лопахина уничтожение вишневого сада ра­зумно и вполне целесообразно, потому что выгодно. Но он никак не может понять, что для Раневской и Гаева критерий выгоды решающего значения не имеет. Просто они твердо убеждены в том, что красота не продается... В этом и состоит причина взаимного непонимания.

Лопахин живет даже не по часам, а буквально по минутам; он и других действующих лиц все время подгоняет: «Господа, имейте в виду, до отхо­да поезда осталось сорок шесть минут». Какая точ­ность! Не сорок пять, не пятьдесят, а именно сорок шесть. Важно отметить, что работает Лопахин с явным удовольствием, работа приносит ему несом­ненное внутреннее удовлетворение; тогда, говорит он, «кажется, будто мне известно, для чего я существую».

Возможно, это и есть тот самый положительный герой, поисками которого занималась вся русская литература XIX в.? Увы, героя из Лопахина не по­лучилось. Он сам ощущает собственную внутреннюю несостоятельность, даже ущербность. Лопахину свойст­венна настоящая и хорошая жажда духовного, он уже не может жить только в мире барышей и чистогана. Но как жить иначе, он не представляет. Отсюда трагический отсвет, который лежит на Лопахине, отсюда его нервность, надрывность...

Уж очень необычный купец появился в послед­ней чеховской пьесе! Сам драматург предупреждал, что образ Лопахина нельзя трактовать шаблонно, примитивно. 30 октября 1903 г. Чехов писал жене: «Лопахина надо играть не крикуну, не надо, чтобы это непременно был купец. Это мягкий человек». В тот же день Чехов писал Станиславскому: «Лопа­хин, правда, купец, но порядочный человек во всех смыслах, держаться он должен вполне благопри­стойно, интеллигентно, не мелко, без фокусов...»

В соответствии с таким замыслом Чехов и стре­мится показать в Лопахине странное сочетание гру­бости и мягкости, невоспитанности и интеллигентно­сти. Может быть, причина этого в том, что есть у него, выражаясь современным языком, некие ком­плексы, от которых он не может избавиться и кото­рые придают его образу несомненный драматизм.

Ермолай Лопахин никак не может забыть, что он — мужик. Врезалась ему в память фраза Ранев­ской, сказанная ею очень давно. Утешая мальчика, избитого отцом, она сказала: «Не плачь, мужичок, до свадьбы заживет...» Любовь Андреевна, разуме­ется, никак не хотела обидеть его, но все

же ска­зала она не «мальчик», а «мужичок»... Лопахин слов этих не забыл, все время думает он об одном и том же, и мысли эти не дают ему покоя, как будто ощущает он на себе несмываемое клеймо: «Мужичок... Отец мой, правда, мужик был, а я вот в белой жилетке, желтых башмаках... Только что вот богатый, денег много, а ежели подумать и разобраться, то мужик мужиком...»Значит, было что-то в прошлом такое, что Ло­пахин силится забыть — и даже утверждает, что забыл, — но нет, не забыл, сидит это в нем, как заноза, и выходит наружу в его монологе в конце третьего действия и в четвертом действии, когда по его приказанию вырубают вишневый сад.

Это тоже не такой уж простой вопрос: зачем, собственно, Лопахин уничтожает чудесный сад? Для денег? Для наживы? Не только. Была еще одна причина, возможно, и неосознанная им до конца: месть за постыдное прошлое.

«Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже в кухню... Приходите все посмотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья!»

Сам Лопахин не осознает в себе разрушающего, «звериного» начала. Ему кажется, что действия и поступки его вызваны и оправданы стремлениями высокими и благородными. Он думает о себе как о строителе, творце не просто дачных участков, но какого-то счастливого будущего, новой жизни: «На­строим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь!»

Конечно, смешны надежды Лопахина на роль дачников в историческом процессе. Но нельзя не обратить внимания на то, что Лопахин не только о сегодняшнем дне думает.

Есть все же в Ермолае Алексеевиче что-то зага­дочное. В некоторые моменты он оказывается един­ственным в пьесе, кто приближается к автору. Ему, например, дано подняться на вершину, откуда вид­на вся земля, вся Россия. «Иной раз я думаю: Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами...» И тут же, рядом какие-то удивительные провалы, срывы, свидетельствующие, что о подлинной, насто­ящей культурности Лопахина говорить трудно. Не­сколько раз он произносит: «До свиданция». Пред­положим, что это у него такая шутка. Возможно, но шутка весьма невысокого уровня. Но и совер­шенно серьезно он может говорить так: «Это плод вашего воображения, покрытый мраком неизвест­ности» (что уже ближе к Епиходову). И даже в ли­рически взволнованной его реплике, начинающейся словами «...Господи, ты дал нам громадные леса...», режет слух сочетание слов «глубочайшие горизонты».

Но не надо забывать неоднократные предупрежде­ния Чехова, что Лопахин «не купец в пошлом смысле этого слова». Вот в четвертом действии Петя Трофимов, еще недавно сравнивавший Лопахина с хищным зверем, вдруг признается: «Как-никак, все- таки я тебя люблю. У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артистов, у тебя тонкая, нежная душа...»

Как вы понимаете эти слова Пети Трофимова? Как указание на присущие Лопахину черты, кото­рые могли бы приблизить его к миру подлинной культуры, подлинной интеллигентности? Как возмож­ность для него иной жизненной судьбы, иного пути, по которому он все же так и не пойдет?

Приходится снова напомнить, что в художествен­ной системе Чехова обычно нет однозначности в авторском отношении к героям. Так и здесь. Не успели прозвучать слова Пети Трофимова о тонкой и нежной душе Лопахина, как почти сразу же последовала авторская ремарка: «Слышно, как вда­ли стучат топором по дереву». Раневская еще не уехала, а вишневый сад уже уничтожают. Лопахин в очередной раз сконфужен. Он вовсе не давал при­казания немедленно рубить деревья, он спешит ис­править оплошность: «Сейчас, сейчас... Экие, право».

Это они, кто-то другой виноват, не он. Нет, и он тоже. И за это нет ему прощения.