Человек в футляре… Какое, казалось бы, странное выражение, а как точно оно отражает человеческую сущность. Когда я пробую представить себе этот образ, мне видится человечек, запертый в тесной маленькой черной коробочке. И самое интересное, что этот человечек не пытается вырваться из окружающих его стен, ему там хорошо, уютно, спокойно, он отгорожен от всего мира, страшного мира, заставляющего людей мучиться, страдать, ставящего их перед сложными проблемами, для решения которых необходимо обладать определенной решительностью, благоразумием. Чехов рисует человека, которому не нужен этот мир, у него есть свой, кажущийся ему лучше.
Там все облачено в чехол, покрыто и внутри, и снаружи. Вспомним, как выглядел Беликов: даже «в очень хорошую погоду» он «ходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате». И зонтик, и часы у него были в чехле, даже «…лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он все время прятал его в поднятый воротник». Беликов всегда носил «темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх». То есть стремление уйти в футляр давало о себе знать всегда и везде.
Настоящее вызывало истинное отвращение у Беликова, он «всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было». Даже профессия его — преподаватель греческого языка — соответствует беликовскому мировоззрению: она как бы относит нас на много веков назад, в далекое прошлое. А его мышление? Оно тоже все закупорено, зашито. Он даже мысль свою прятал в футляр. «Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь». Почему? Да потому что в запрещении все четко, определенно, понятно. Все в футляре, ничего нельзя! Вот это — идеальная жизнь в понимании Беликова.
Но страшно другое: казалось бы, живешь ты в своем футляре — пожалуйста, живи и дальше. Но не таков был Беликов. Свои цепи, цепи правил, беспрекословного подчинения, истинной любви к начальству, он вешал на весь окружающий мир. И самое интересное, что он добивался своего, угнетая всех невероятной осторожностью, футлярными соображениями, он давил на людей, как бы обволакивая своим темным чехлом. Беликов против всего нового, яркого, постоянно опасается, как бы чего не вышло, как бы не дошло до начальства! Действительно, возникает ощущение закупоренности, даже безжизненности. Футляр «обволакивает» его мозг, служа «громоотводом», подавляя положительные эмоции на корню. Этот «черный футляр» не выдерживает яркого света, поэтому долой все, даже самые невинные, но не положенные по циркуляру развлечения.
Работая в коллективе, Беликов осознает, что надо бы поддерживать отношения с сослуживцами, а потому старается проявить дружественность, быть хорошим товарищем. Это, конечно, прекрасно, но в чем же эти чувства находят выражение? Он приходит к кому-нибудь в гости, тихо садится в углу и молчит, тем самым, как он думает, выполняя долг настоящего товарища.
Вполне естественно, что эту робкую «серую мышку» никто не любит, да и от него любви не ожидает. Но даже в таком человеке просыпаются какие-то чувства, пусть они очень слабенькие, можно сказать, «еще в самом зародыше», но они есть. И возникают эти чувства по отношению к Варваре Саввишне Коваленко, сестре нового учителя истории и географии. Но и тут Беликов «прячет голову в песок»: все-де надо обдумать, проверить. «Варвара Саввишна мне нравится, …и я знаю, жениться необходимо каждому человеку, но… все это, знаете ли, произошло как-то вдруг… Надо подумать». Даже свадьба у Беликова должна быть строго «регламентирована», а то «женишься, а потом, чего доброго, попадешь в какую-нибудь историю». Принять ответственное решение Беликову очень трудно. Ему надо долго готовиться, собираться, а там, глядишь, и проблема сама собой решится, все будет вновь тихо и спокойно.Но реакция Беликова на эти проблемы очень болезненная, за футлярностью, захлопнутостью от внешнего мира скрывается очень ранимый человек. Вспомним, как на него действует карикатура, что он испытывает, когда Варя видит его падающим с лестницы. Эти потрясения пробивают футляр, а для Беликова это равносильно смерти в прямом смысле слова. Но когда учитель греческого языка умирает, создается впечатление, что именно ради этого момента он и жил. «Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет». Да, Беликов не выйдет, но «сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!»
Возможно, будет их еще много, но попробуем поразмыслить, что ждет человека, ведущего футлярный образ жизни, в старости. Ведь, наверное, в конц
Во многих рассказах молодого Чехова — таких, как “Смерть чиновника”, “Хамелеон”, “Маска”, “Вверх по лестнице”, “Винт”,— неизменно “чин” оказывается важнее “человека”. С веселой иронией и в то же время с грустной усмешкой рисует молодой Чехов “тонких”, сгибающихся в три погибели перед “толстыми”, судорожно пытающихся вскарабкаться вверх по холодным ступеням громадной бюрократической лестницы.
Пожалуй, самый сильный рассказ молодого Чехова — “Унтер Пришибеев”. Его герой — лицо не официальное, кляузник и притеснитель не по должности, а по привычке, так сказать, по любви. Он кричит на людей, расталкивает народ, составляет списки мужиков, которые песни поют, кляузничает, доносит, “пришибает” — и все это он делает не по службе. Он действует “сверхштатно”. Недаром первоначально рассказ назывался “Сверхштатный блюститель”. Так велика сила всеобщей пришибеевщины, так глубоко вошла в натуру этого сморщенного унтера с колючим лицом и хриплым, придушенным голосом привычка кричать на людей простого звания, что поистине он предстает порождением целого пришибеев-ского уклада, строя жизни.
Враг чинопочитания, молодой Чехов зло высмеивал “меркантильный дух” собственников и обывателей, показывал грязную, прозаическую изнанку их возвышенных речей, “романтических” чувств.
…Молодой человек провожает любимую девушку. Прощаясь, оба плачут. Они расстаются на неделю, а страдают так, будто не увидятся целую вечность. Он просит ее передать приятелю 25 рублей. И в последний момент, когда поезд должен тронуться, он врывается в вагон.
“— Варя! — сказал он, задыхаясь. — Голубчик… Расписочку дай! Скорей! Расписочку, милая! И как это я забыл?” (”Жених”).
Поезд отходит, молодой человек ругает себя за оплошность, за мальчишество. А потом вздыхает: “К станции, должно быть, подъезжает теперь. Голубушка!” И это заключительное ласковое слово “Голубушка!” — последний штрих, дорисовывающий портрет “жениха”. Перед нами не какой-нибудь сухарь, скупец, нет, это самый обыкновенный человек, он влюблен в свою прелестную белокурую Варю. И она отвечает ему взаимностью. Но любовь — любовью, а расписочка — расписочкой.
Первоначальное название рассказа “Жених” — “В наш практический век, когда и т. д.”. Насмешливый заголовок этот можно было бы отнести ко многим рассказам, сценкам, анекдотам молодого Чехова, где претенциозно-приподнятая, аффектированная любовь персонажей неожиданно оборачивается сугубо прозаической стороной. Сначала писатель создает иллюзию чего-то красивого, поэтического, почти неземного. С тем большей силой и сатирическим эффектом показывает он в неожиданной развязке действительное лицо жизни — нечистое и грубое.
В этом своеобразие пути Чехова-прозаика: он начинал не с поэзии, но с пародии на лжепоэзию, не с романтики, но с развенчания натужной, смехотворной лжеромантики. Среди его персонажей, “толстых” и “тонких”, “хамелеонов”, “господ обывателей”, “унтеров пришибеевых”, никто не вызывает сочувствия, все выступают объектами веселой и беспощадной насмешки.Однако в пестрой и крикливой толпе самодовольных, невежественных и лицемерных людишек, персонажей молодого сатирика, начинают мелькать иные лица — молчаливых, бедно одетых, нечиновных, страдающих людей. Появляется повесть “Степь”, где читателю открылся новый Чехов, тонкий, сдержанный лирик, несравненный знаток природы. За “Степью” следуют “Именины” , “Припадок” , “Скучная история” — повести и рассказы иной тональности. Работая над рассказом “Припадок”, посвященным памяти Гаршина, трагически погибшего, Чехов говорил: “Быть может, мне удастся написать его так, что он произведет, как бы я хотел, гнетущее впечатление”.
Этот ряд произведений завершается повестью “Палата N° 6″ , которая вся, от первой до последней строки, проникнута духом протеста против мрачной, “тюремной” действительности. Такова главная установка Чехова второй половины 80-х — начала 90-х годов XIX века: создание “гнетущего впечатления”. Главная, но не единственная. В те же годы Чехов создает повести и рассказы (”Святою ночью”, “Счастье”, “Красавицы”), исполненные светлой, сдержанно-лирической тональности. Со скрытой настойчивостью, с невысказанной грустью звучит здесь тема красоты родной земли, мечта о счастье человека.