Где было найти ту живую воду, способную растопить душу, заледеневшего от мук и страданий, собственных и общенародных, заставить с новой силой биться сердце, окаменевшее от пережитых трагедий? Такой сказочной живой водой оказался мальчуган «со светлыми, как небушко глазами». «И вот один раз, – рассказывает Андрей Соколов о своем новом сынке, с которым он встретился в Урюпинске, – вижу возле чайной этого парнишку, на другой день – опять вижу. Этакий маленький оборвыш: личико все в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как прах, нечесаный, а глазенки – как звездочки ночью после дождя! И до того он мне полюбился, что я уже, чудное дело, начал скучать по нему, спешу из рейса поскорее его увидеть. Около чайной он кормился, – кто что даст». И далее: «Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет да и взглянет на меня из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздохнет. Такая мелкая птаха, а уже научился вздыхать. Его ли это дело?».
Мысль об усыновлении одинокого птенца, выброшенного из гнезда, разоренного войной, пришла как-то неожиданно, вдруг, непроизвольно, она тут же окрылила, согрела Андрея, которому уже начинало иногда казаться, что его жизнь кончена, что впереди лишь завеса скорби и тоски: «Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: «Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети». И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло». Мы не видим всего процесса оттаивания души Соколова: герой-то ведь сам рассказывает о себе, к тому же он не отличается многословностью. Однако отдельные выразительные штрихи, подчеркнутые писателем, позволяют нам составить весьма цельное впечатление о том просветлении, воскресении, которое переживал шолоховский герой, нашедший «нового своего сынишку».
Когда Андрея Соколова оглушил радостно-пронзительный крик: «Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!», у него словно туманом заволокло глаза, затряслись руки, все тело пронизала дрожь. Отцовское чувство, наполнившее жизнь особым смыслом, было острым и пленительным, оно переворачивало все существо Соколова, врачуя его. «Проснусь, – признается Андрей, – а он у меня под мышкой приютится, тихонько посапывает, и до того мне становится радостно на душе, что и словами не скажешь! Норовишь не ворохнуться, чтоб не разбудить его, но все- таки не утерпишь, потихоньку встанешь, зажжешь спичку и любуешься на него… И беспокойно с ним спать, а вот привык, скучно мне без него.
Ночью то погладишь его сонного, то волосенки на вихрах понюхаешь, и сердце отходит, становится мягче…». Сколько сладких материнских слов слетает с уст этого в высшей степени мужественного человека! Маленький Ванюша чаще всего уподобляется им птице, «птахе»: парнишка сравнивается то со свиристелью, то с воробьем. Один раз он ласково называет своего сына козленком: «… слезает с меня и бегает сбоку дороги, взбрыкивает, как козленок». Соколов нежно заботится о мальчике, старается сделать все для того, что бы тот как можно скорей забыл о недавней бездомности, о слезах сиротства. Повествователь не случайно обращает внимание на одно странное обстоятельство во внешнем виде своих встречных «путешественников»: сынишка «был одет просто, но добротно», более того, «все выдавало женскую заботу, умелые материнские руки», а вот папаша «выглядел иначе».
С тех пор как в его безрадостную жизнь ворвался вихрастый парнишка, Андрей Соколо
Мужчина-сирота и ребенок-сирота нашли друг друга. Им повезло. Пути этих двух страдающих людей могли бы не пересечься; прошло бы совсем немного времени, и одинокий Ванюшка оказался бы в детдоме или в какой-либо семье: русский человек очень жалостлив, он не может спокойно взирать на ребенка, не знающего материнской и отцовской ласки. В любом случае мальчик не остался бы без приюта. К счастью, «папка» объявился быстро, и детское сердце узнало тепло ближнего. Андрею Соколову, которому тоже вряд ли дали бы пропасть, сынишка нужен был не только для того, чтобы спасти свою душу, побороть свою неприкаянность и одиночество, утолить не растраченный отцовский инстинкт, но и для того, чтоб еще больше укрепить основу, поддерживающую его в самую критическую минуту, – связь с родиной, обретенной вновь.
Как известно, патриотическое чувство всегда конкретно и боится всякой отвлеченности: любовь к «большой» Родине питается любовью к «малой» родине. Домашний очаг – вот та главная нить, соединяющая человека- песчинку с народом, страной. У шолоховского героя не осталось ничего – ни своего дома, ни жены, ни детей, поэтому-то Ванюшка и явился тем целительным средством, которое способно и облегчить сердце, и усилить веру в будущее, и превозмочь неотступную печаль, и обновить чувство родины, и внушить мысль, что жизнь индивидуума принадлежит не только ему одному, что он несет ответственность за этот дар природы и потому не вправе безрассудно распоряжаться ею, поступать так, как ему вздумается, – искусственно прерывать свое существование, преждевременно выходить из игры и т.п.
В период полного отчаяния Андрей Соколов отыскал беззащитное существо, которому еще больнее, еще страшнее, чем ему. «Судьба человека, – тонко заметил один из зарубежных литераторов, – это действительно судьба человека, способного даже в самые тяжелые дни признать судьбу другого более сложной и трагической и найти в себе силы помочь ему».