Произведение не имеет сюжета как такового. В нем анализируются сложные взаимоотношения взрослого и ребенка. Рассказ ведется от первого лица. Автор обращается к своему маленькому герою: «Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, остановился на пороге — это было после одной из наших ссор — и, опустив глаза, сделал такое грустное личико?» На примере одной ссоры взрослый человек рассказывает, как он добротой и чуткостью смог найти ключ к душе ребенка, проникнуть в его внутренний мир. Описывает он это в форме обращения к маленькому герою — «большому шалуну».
* «Когда что-нибудь увлечет тебя, ты не знаешь удержу: с раннего утра до поздней ночи ты не даешь покоя всему дому своим криком и беготней. Зато я и не знаю ничего трогательней тебя, когда, насладившись своим буйством, ты притихнешь, побродишь по комнатам и, наконец, подойдешь и сиротливо прижмешься к моему плечу! Если же дело происходит после ссоры и если я в эту минуту скажу тебе хоть одно ласковое слово, то нельзя выразить, что ты тогда делаешь с моим сердцем! Как порывисто кидаешься ты целовать меня, как крепко обвиваешь руками мою шею, в избытке той беззаветной преданности, той страстной нежности, на которую способно только детство!»
В этот день малыш проснулся с новой мыслью, с новой мечтой, которая захватила всю его душу. Для него только что открылись еще не изведанные радости: иметь свои собственные книжки с картинками, пенал, цветные карандаши — непременно цветные! — и выучиться читать, рисовать и писать цифры. И все это сразу, в один день, как можно скорее. «Откр»вутром глаза, ты тотчас же позвал меня вдетскую и засыпал горячими просьбами: как можно скорее выписать тебе детский журнал, купить книг, карандашей, бумаги и немедленно приняться за цифры.
* — Но сегодня царский день, все заперто,— соврал я, чтобы оттянуть дело до завтра или хоть до вечера: уж очень не хотелось мне идти в город».
Сердце говорило взрослому, что он совершает в эту минуту великий грех — лишает ребенка счастья, радости… Но тут ему приходит в голову мудрое правило: вредно, не полагается баловать детей, и он твердо отрезает: «Завтра. Раз сказано — завтра, значит, так и надо сделать». «Ну, хорошо же, дядька! Помни ты это себе»,— с вызовом ответил ему малыш.
Глава III —IV. Шалун придумал отличную игру: подпрыгивать, бить изо всей силы ногами в пол и при этом так звонко вскрикивать, что у взрослых чуть не лопались барабанные перепонки. «Перестань, Женя»,— сказала ему мама. В ответ на это он — «трах ногами в пол!» На более строгое замечание мальчик звонко и растерянно крикнул еще раз и уже без всякой радости, а только для того, чтобы показать, что не испугался, криво и жалко ударил в пол каблуками. Взрослый человек кинулся к нему, дернул за руку, да так, что малыш волчком перевернулся,
* «От боли, от острого и внезапного оскорбления, так грубо ударившего тебя в сердце в один из самых радостных моментов твоего детства, ты, вылетевши за дверь, закатился таким страшным, таким пронзительным альтом, на какой не способен ни один певец в мире. И надолго, надолго замер… Затем набрал в легкие воздуху еще больше и поднял альт уже до невероятной высоты…»
Потом паузы между верхней и нижней нотами стали сокращаться,— вопли потекли без умолку. К воплям прибавились рыдания, к рыданиям — крики о помощи. Не дождавшись ее, ребенок начал играть роль умирающего: «О—ой, больно! Ой, мамочка, умираю!»
Стало ясно: кричать ему уже не хочется, голос охрип и срывается, слез нет. Но он все кричал и кричал!
* «Было невмоготу и мне. Хотелось встать с места, распахнуть дверь в детскую и сразу, каким-нибудь одним горячим словом пресечь твои страдания. Но разве это согласуется с правилами разумного воспитания и с достоинством справедливого, хотя и строгого дяди?» Наконец мальчик затих…
Глава V. Взрослый все-таки выдержал характер. Через полчаса после того, как малыш затих, он заглянул в детскую. И то как? Подошел к Дверям, сделал серьезное лицо и растворил их с таким видом, точно у него было какое—то дело. «Ты сидел на полу, изредка подергивался от глубоких прерывистых вздохов, обычныхудетей после долгого плача, и с потемневшим от размазанных слез личиком забавлялся своими незатейливыми игрушками — пустыми коробочками от спичек, — расставляя их по полу, между раздвинутых ног, в каком-то, только тебе одному известном, порядке. Как сжалось мое сердце при виде этих коробочек! Увидев вошедшего, малыш поднял голову и, глядя злыми, полными презрения глазами, хрипло сказал: «Теперь я никогда больше не буду любить тебя».
Глава VI—VII. Самолюбие мальчика было сломлено! Он был побежден. Но сердце его буйствовало. Он бесновался, с грохотом валял стулья, бил ногами в пол, звонко вскрикивал от переполнявшей сердце радостной жажды… Наконец он смирился…
Малыш робко вышел из детской.
* «Дядечка!— сказал он, обессиленный борьбой за счастье… — Дядечка, прости меня. И дай мне хоть каплю того счастья, жажда которого так сладко мучит меня».
* Но жизнь обидчива. Она сделала притворно печальное лицо. «Цифры! Я понимаю, что это счастье… Но ты не любишь дядю, огорчаешь его…» «Да нет, неправда,— люблю, очень люблю!»— горячо воскликнул мальчик.
И жизнь наконец смилостивилась. «— Ну уж Бог с тобой. Неси сюда к столу стул, давай карандаши, бумагу… И какой радостью засияли твои глаза! Как хлопотал ты! Как боялся рассердить меня, каким покорным, деликатным, осторожным в каждом своем движении старался ты быть! И как жадно ловил ты каждое мое слово!»