И разлюбив вот эту красоту.
Я не создам, наверное, другую.
Н. Рубцов
Каждый раз произведения Чингиза Торекуловича Айтматова застают врасплох, повергают в сомнения и растерянность читателя и критика яркой публицистичностью, острой социальностью и высоким уровнем художественности, подкрепленными философской глубиной и наполненностью. В этом суть феномена Айтматова-писателя. Все его произведения сотканы, казалось бы, из сиюминутных наиактуальнейших моментов нашей жизни, несут глубинные пласты, заключающие в себе осмысление сложнейших социальных, психологических, общечеловеческих проблем.
Его романы принадлежат не только дню сегодняшнему, но и завтрашнему, потому что предвосхищают события истории и нашего общества, и мира в целом. Писатель говорит: “Мы все сегодня в одной лодке, а за бортом — космическая бесконечность”. Этот образ-метафора, рожденный в повести “Пегий пес, бегущий краем моря”, которая вышла в 1977 г., стал крылатым. За этим образом стоит очень многое — восприятие человечества как единого организма, связанного общими законами, проблемами, мучениями. За всем этим стоит формирование нового, планетарного мышления.
Начиная с 70-х годов, художественные и философские устремления писателя направлены на выработку этого мышления, на создание “образа человека завтрашнего дня, взятого в системе человеческих отношений”. Такое под силу лишь жанру романа — синтетическому, наиболее универсальному. Именно такими наиболее полными художественными картинами современного мира и стали два романа Чингиза Айтматова: “И дольше века длится день” 1980 года и “Плаха” 1986 года. Это своеобразная дилогия. В этих романах, постигая мир человека, автор выходит за пределы Земли и Солнечной системы, вглядывается в него из космической бездны, а во втором романе как бы растворяется в плоти земной материи. Поэтической точкой отсчета в первом случае является “абсолютное будущее”, а во втором — некая “нулевая отметка”—евангелическое сказание о Христе.
В романе “И дольше века длится день” существует как бы несколько пространств: Буранного полустанка, сарыозеков, страны, планеты, околоземного и дальнего космоса. На пересечении этих планов и создается писателем судьба главного героя — Едигея Жангельдина. Буранный Едигей — путевой рабочий, проживший 40 лет безвыездно на полустанке, являющемся в романе Айтматова точкой пересечения всех болевых моментов жизни человека XX века.
Едигей прошел сквозь огонь мировой войны, был контужен, мыкал свое горе по чужим углам, пока его не приютил Казангап на степном железнодорожном разъезде; пережил тяготы послевоенного времени, которые были пострашнее военных испытаний; пережил горькое счастье поздней неразделенной любви. А на старости лет выпало еще одно, может быть, самое мучительное испытание — воспоминание о пережитом, суд памяти.
Итак, Буранный полустанок — место жизни “земных” героев романа. Здесь ими пережиты самые сильные потрясения, разочарования, радости. Полустанок — это целый мир, в котором протекли жизни семей Абуталипа, Едигея и Казангапа со своими страстями, тревогами и страданиями. Но главное — трудом души, соединяющим их со всем прошлым, настоящим, будущим человечества. Поэтому в романе так художественно сложно воссоздано время: события легендарные — трагедия Манкурта, история жизни
Итак, в самом начале романа стрелочник Едигей разведет все три стрелки времени: литерный идет в будущее, сам Едигей остается в настоящем, а мысли его утекут в прошлое. Соединятся они, сомкнутся лишь в финале романа в страшной картине апокалипсиса. “Небо обваливалось на голову, разверзаясь в клубах кипящего пламени и дыма... Человек, верблюд, собака— эти простейшие существа, обезумев, бежали прочь”.
В романе “Плаха” жизни Авдия, Бостона, волков текут параллельно, одновременно; последовательными их делает условность литературы как временного вида искусства. Бег волков связывает воедино пространство и время романа, соединяя осколки единичных судеб в одно целое. И рождается в романе метафорический образ на грани сюрреалистического — образ креста, распятия, плахи жизни. Как отзвуки, тени этой великой муки, трагедии человеческого существования разбросаны на страницах книги своеобразные знаки. Например, проскользнет крестообразная тень парящей в небе птицы: “То твоя-смерть кружит”,— скажет о ней Понтий Пилат тщедушному смертнику. “Она над всеми нами кружит”,— отзовется Иисус, которому предстоит через несколько часов самому стать похожим на “большую птицу с раскинутыми крыльями”. Это совмещение птицы и человека в образе распятого происходит во второй части романа, когда в мучениях будут протекать последние минуты жизни Авдия. А то поднимутся птицы “тучами, оглашая степь на много верст вокруг неимоверными криками”, переживая тот апокалипсис в приалдашских, охваченных пожаром ка-мыщах. “Все было мертво, все сплошь покрыто черным пеплом отбушевавших пожаров, земля лежала сплошь в руинах”.
Бег Акбары — это не только “крестовина” распятия, но и линия, соединяющая два пространства романа: равнины (горизонтали) и гор (вертикали). В одном обитает Авдий, который мотается по бескрайним просторам, уносясь мыслями и чувствами ввысь, пытаясь добраться до вершины Духа, Добра и Любви. В другом живет Бостон, путь которого складывается из спусков и подъемов. Его думы далеко не улетают, кружат вокруг кошар, пастбищ, тяжелой жизни чабанов. Авдий тщедушен, почти нематериален, он более реален в древнем Иерусалиме, чем среди современников. В Бостоне же все крепко и осязаемо. И именно он убивает синеокую Акбару с младенцем Кенджешем.
И вот здесь начинается самое сложное: где грань дозволенного, где черта, за которой добро оборачивается злом, недостаток становится пороком, где критерий правильности поступка, мыслей, всей жизни. Бостону же открывается истина жизни человека лишь после трагедии, когда он понял, что “весь мир до сих пор заключался в нем самом, и ему, этому миру, пришел конец...”.
В вечности же останется история его жизни, пока плывет корабль — человечество, пока существует великое озеро Иссык-Куль, в синей крутизне которого Бостону “хотелось раствориться, исчезнуть — и хотелось и не хотелось жить. Вот как эти буруны — волна вскипает, исчезает и снова возрождается сама из себя...”.
Так в романах Ч. Айтматова переплетаются образы пространства и времени. Мысли и чувства героев рождаются удивительно гармонично. И метафоры сделались необходимыми в наш век не только из-за вторжения научно-технических свершений в область фантастики, но скорее потому, что противоречив и дисгармоничен мир, в котором мы живем.