Шестое явление действия - яркий образец хлестаковского вранья. Здесь упоминание о начальнике отделения, который с ним «на дружеской ноге»; замечание о том, что его хотели сделать коллежским асессором, а он, будто, раздумывает: «зачем»; сообщения и о том, что он так популярен в столице, что ему никак нельзя скрыться, и о том, что его приняли за главнокомандующего, и о том, что он стряпает «разные водевильчики», и о том, что он «с Пушкиным на дружеской ноге», и о том, что он пишет и помещает в журналах разные сочинения, причем он называет популярнейшие в ту пору произведения литературы и музыкального искусства, и французского, и немецкого, и итальянского, и русского, называет без всякого порядка и соображения, а с «Юрием Милославским» попадает прямо впросак. Но и попав впросак, он неудержимо продолжает свое вранье: у него первый дом в Петербурге (причем здесь он снова зарапортовался: то ли на четвертом этаже, то ли в бельэтаже живет он).
На столе у него арбуз в семьсот рублей, суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа, партию в вист ему составляют министр и иностранные посланники, в передней его дожидаются графы, князья и даже министр. Один раз он управлял департаментом, от чего отказались даже генералы, «и в ту же минуту по улицам курьеры…» - «тридцать пять тысяч одних курьеров».
Верхом его вранья, потрясшим и без того перепугавшиеся власти города, служит его сообщение о том, что его боится сам государственный совет, что он всякий день ездит во дворец, что его «завтра же произведут сейчас в фельдмаршалы». Эта блестящая сцепа вранья, выдержанная в плане нарастающей гиперболизации, дойдя до своего зенита, обрывается буквально на полуслове, Хлестаков «поскальзывается и чуть-чуть не шлепнул на пол». «Поскальзывается», осекается и его язык, дойдя до полной бессмыслицы.
Этот монолог является великолепной иллюстрацией к словам Гоголя о языке Хлестакова: «Слова вылетают из уст его совершенно неожиданно». Всюду сквозит элемент случайности, неожиданности, непродуманности, неподготовленности.
Неподготовленность и непоследовательность мысли, отсутствие воображения хорошо можно отметить в том, например, месте монолога, где он упоминает о своих взаимоотношениях с Пушкиным. Воображаемый разговор с Пушкиным и, в частности, слова «Пушкина» крайне бедны и бессодержательны - Хлестаков ничего здесь не придумал.
В монологе бросается в глаза необыкновенное легкомыслие Хлестакова. Случайны, неожиданны вводимые Хлестаковым количественные обозначения, к которым он прибегает в монологе. За правку статей Смирдин ему платит сорок тысяч. Арбуз стоит семьсот рублей. В связи с его назначением на должность управляющего департаментом рассылаются тридцать пять тысяч курьеров. Даже лестницу к себе в бельэтаж он собирался оценить какой-то, видимо, замысловатой суммой, но, как и в других случаях, воображение его здесь иссякает.
Хлестаков увлекается процессом вранья, особенно когда замечает, что чем больше он выдумывает, тем более сильное впечатление производит на дрожащих от страха чиновников. По мере развития действия Хлестаков все заметнее проявляет присущую ему развязность и даже наглость, которые мастерски показаны Гоголем в V действии, в сценах представления ему чиновников. Хлестакова интересует одно: пользуясь положением, в которое он случайно попал, получить больше денег от представляющихся чиновников.
С судьей Хле
С почтмейстером разговор ведется о приятном обществе, жизни в столице и провинции, и тут же Хлестаков, глядя собеседнику в глаза, просит 300 рублей. С Лукой Лукичем разговор ведется еще более легкомысленный; о сигарах, о брюнетках и блондинках, и уже без внутреннего размышления Хлестаков, прямо объясняя причину, как и раньше, спрашивает те же 300 рублей.
В сцене с Земляникой Хлестаков, фамильярно обращаясь к нему: «эй вы! как вас», просит у него под тем же предлогом уже четыреста рублей. Наконец, в разговоре с Бобчинским и Добчинским он нагло, «вдруг и отрывисто», не столько спрашивает, сколько требует денег, и сразу тысячу рублей, а когда у тех такой суммы не оказалось, он резко сбавляет до ста. Примечательно и то, что сцены представления чиновников Хлестакову не только показывают все возрастающую его легкомысленность и наглость, но и уменьшающуюся степень официальности, которую он должен был бы выдержать как важный государственный человек.
Сцена с судьей отличается большей официальностью: здесь идет разговор о службе, и когда судья спрашивает: «Не будет ли какого приказанья?», Хлестаков недоумевает: «Какого приказанья?», и на реплику судьи «Не дадите ли какого приказанья здешнему уездному суду» отвечает: «Зачем же? Ведь мне никакой нет теперь в нем надобности».
В сцене с почтмейстером, на вопрос Шпекина о замечаниях по части почтового управления, Хлестаков уже без недоумения и переспроса лаконично отвечает: «Нет, ничего». В дальнейших сценах ни о приказаниях, ни о замечаниях.и помину нет.
Хлестакову «привалило» неожиданное счастье: при полном безденежье, когда вставал вопрос о том, не пустить ли что-нибудь в оборот из платья, - куча денег; вместо голода, доводившего до тошноты, - завтраки и угощения.
Интересно сравнить два монолога Хлестакова с точки зрения его характеристики. В монологе действия Хлестаков сам себе признается, что его мучит голод, что есть «так хочется, как еще никогда не хотелось». Он размышляет, не пустить ли из платья что-либо «в оборот», но тут же выступает его фанфаронство: он выражает желание пофорсить перед провинциальными помещиками и мечтает о том, как он может «подкатить эдаким чертом» в петербургском костюме к помещику-провинциалу и лакей доложит: «Прикажете принять?» (как принято в столичных домах - сравним прием Скалозуба в доме Фамусова во действии комедии Грибоедова). Хлестаков выглядит жалким и смешным, когда он опасается, что хозяин не даст ему есть, или когда он рассуждает: «Штаны, что ли продать?».
Читатель смеется над бесшабашностью, фанфаронством Хлестакова, попавшего в такое незавидное положение. Но в этом смехе нет сочувствия этому персонажу; наоборот, чувствуется насмешка над его незадачливой судьбой и пустыми мечтаниями, соединенная с негодованием, ибо страдает не только он сам, но заставляет страдать и своего крепостного.
В монологе V действия Хлестаков, догадавшийся, что его приняли за важную особу, торжествующе объясняет это сам себе тем, что вчера «подпустил пыли», он отмечает «хорошую черту» чиновников что они дали ему взаймы, предполагает, что они «добрые люди», не догадываясь о том, что действовать так вынудили их нечистая совесть, страх перед начальством и желание его задобрить.