Встреча Башмачкина со «значительным лицом» показана в «Шинели» как столкновение не с дурным человеком, а с «обычным» порядком, с постоянной практикой «власть имущих». Башмачкин страдает не от бесчеловечности отдельных людей, а от того бесправия, в которое он поставлен своим общественным положением. Изображая в «Шинели» «маленького» человека, Гоголь выступал как великий гуманист. Гуманизм его носил не абстрактно-созерцательный, а действенный, социальный характер. Писатель защищал права тех людей, которые лишены их в обществе. Слова «я брат твой» явились отражением идей социальной справедливости, общественного равенства.
Изображение «бедствия» как обыденного факта сливается с описанием «чрезвычайных» происшествий – похищения шинели, встречи со «значительным лицом». Каждое из этих событий составляет как бы кульминацию отдельных частей повествования. Развитие сюжета, действия в «Шинели» идет от картин безропотного, повседневного прозябания героя к сценам столкновений его с представителем правящих верхов общества.
В своих отношениях с «низшими», в своей общественной практике «значительное лицо» выражает господствующие «нормы»; его личные качества не играют при этом сколько-нибудь существенной роли. «Он был в душе добрый человек, хорош с товарищами, услужлив…», «но как только случалось ему быть в обществе, где были люди хоть одним чином пониже его, там он был просто хоть из рук вон».
«Шинель» написана отнюдь не в приемах сказа; тем не менее, в ряде мест Гоголь тонко отмечает языковые особенности рассказчика: «…родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта… Матушка еще лежала на кровати против дверей, а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова»; «в таком состоянии Петрович обыкновенно очень охотно уступал и соглашался, всякий раз даже кланялся и благодарил. Потом, правда, приходила жена, плачась, что муж-де был пьян и потому дешево взялся; но гривенник, бывало, один прибавишь, и дело в шляпе».
Акакий Акакиевич нарисован человеком, который покорно несет свой тяжелый крест в жизни, не поднимая голоса протеста против жестокостей общества. Башмачкин жертва, не сознающая трагичности своего положения, не задумывающаяся над возможностью иной жизни. В первоначальной редакции эпилога повести писатель с горечью отмечал покорность судьбе, безропотность Башмачкина. «Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное и никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя взгляда наблюдателя и только покорно понесшее канцелярские насмешки и никогда во всю жизнь свою не изрекшее ропота.
«Шинель» принадлежит к числу тех произведений, в которых писатель прибегает к приему повествования от имени рассказчика. Но рассказчик в «Шинели» вовсе не похож на Рудого Панька, несущего с собой особую, резко выраженную манеру повествования; оп не похож и на рассказчика из повести о ссоре, отличающегося яркой «характерностью». В «Шинели» рассказчик не выдвинут на первый план, но в то же время этот образ ясно ощущается в повести. «Где именно жил приглас
Весьма сильное впечатление, которое производит это распекание на Башмачкина, вызывает полное удовлетворение «значительного лица». Он упоен мыслью о том, «что слово его может лишить даже чувств человека». Сцены, рисующие «значительное лицо», расширяют и обобщают то воздействие общественного уклада, которое предопределило течение всей жизни Акакия Акакиевича, привело его к гибели. В одной из редакций «Шинели» содержатся следующие строки: «А мы, однако ж, оставили совершенно без внимания главную причину всего несчастья, именно значительное лицо». Несомненно, что это место было видоизменено писателем под давлением цензурных требований, в печатном тексте оно приобрело иную редакцию. «Но мы, однако же, совершенно оставили одно значительное лицо, который, по-настоящему, едва ли не был причиною фантастического направления, впрочем, совершенно истинной истории».
Олицетворение грубой и жестокой силы, «значительное лицо» заботится лишь о незыблемости «основ», о том, чтобы не было и намека на вольные мысли. Обращение Башмачкина к «значительному лицу» за помощью вызывает гнев высокопоставленной особы. Когда Башмачкин робко замечает: «…я ваше превосходительство осмелился утрудить потому, что секретари того… ненадежный народ…»- на него обрушивается буря негодования. «Что, что, что? – сказал значительное лицо. – Откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!»
Напряженность и драматизм этих столкновений делают органичным финал повести, в который автор вводит фантастику. В отличие от «Портрета», фантастический элемент не имеет здесь иррационального характера. Фантастика в «Шинели» является необходимым элементом раскрытия основной идеи повести. В специфической форме здесь выражен тот протест, который отсутствует у самого героя произведения. В финале повести раскрывается тема возмездия. «Потрясения» вынужден пережить не только Башмачкин, но и виновник его страданий – «значительное лицо».
‘Гот глубокий драматизм, которым проникнута «Шинель», выявляется, с одной стороны, в обрисовке обыденного и – с другой в показе «потрясений» героя. На этом внутреннем столкновении и строится, прежде всего, развитие сюжета в повести. «Так протекала мирная жизнь человека, который с четырьмястами жалованья умел быть довольным своим жребием, и дотекла бы, может быть, до глубокой старости, если бы не было разных бедствий, рассыпанных на жизненной дороге не только титулярным, но даже тайным, действительным, надворным и всяким советникам». Рассказ о приобретении шинели – вто повседневность, раскрытая в ее драматическом напряжении. Обыкновенное, заурядное явление предстает в виде «бедствия»; незначительное событие, как в фокусе, концентрирует в себе отражение существенных сторон действительности.