Последние месяцы жизни Байрона стали сами по себе героической и суровой поэмой. Он не искал в Греции эффектных приключений, парадной романтики, экзотической живописности, о которой повествовали европейские поэты—авторы стихотворений, исполненных симпатий к восставшей Греции, но далеких от реальной борьбы, греческого народа против сильного и свирепого врага. В Греции Байрона встретили нужда, болезни, нехватка во всем — начиная от военных инструкторов для греческих дружин и кончая медикаментами. Немногочисленные, плохо вооруженные и плохо организованные силы повстанцев героически сражались против большой турецкой армии, обладавшей хорошо» обученными кадрами и опытным командным составом, среди которого было много европейских офицеров, прошедших школу наполеоновских войн и теперь продавших свою шпагу султану.
В лагере повстанцев не было единства. Тяжкие условия войны, интриги великих держав, противоречия между народом и высшими кругами в самой Греции вели к постоянным конфликтам, ослабляли лагерь борцов за свободу, ставили под вопрос весь исход войны, потребовавшей от Греции неисчислимых жертв.
Байрон не обольщал себя. Еще до своей поездки в Грецию он писал: «Греки преуспевают в своих общественных делах, по ссорятся между собой».
Поэт не испугался суровой действительности, тяжелых условий борьбы. Он отдал все свои духовные силы, все свон материальные средства делу освобождения. На его деньги покупалось оружие и продовольствие для греческих партизан, чье доверие он сумел завоевать. Байрон стремился объединить греческих патриотов и добровольцев-иностранцев, приехавших в Грецию для помощи восстанию. «Дела по горло, писал он Т. Муру, кругом война, внутри смута,., между туземцами и чужеземцами произошла стычка и был убит один швед, а один ранен, артиллеристы Перри панически, бежали...»
«Дела по горло...» Надо оценить по достоинству эту фразу. Сколько в ней глубокого удовлетворения, вызванного тем, что наконец-то у революционера-романтика нашлось подлинное живое дело, в котором он проявил недюжинные способности организатора, смелость и прозорливость полководца, оптимизм настоящего борца за интересы народа, не боящегося черновой, грубой работы, навалившейся на него, «...говорят, что мое присутствие... способствует, хотя бы по крайней мере временно, успеху дела»,—писал Байрон в том же письме. Это и было испо
Байрон был так полон чувством сбывшейся мечты, ему так хорошо дышалось среди опасностей и забот военной жизни, что, несмотря па крайнюю занятость, он вновь и вновь обращался к стихам, брался за перо. В последних стихотворениях с необыкновенной силой вылилось все то новое, что он пережил теперь, чувство активного участника освободительной борьбы.
Немного было написано Байроном в последние месяцы его жизни. Но это немногое относится к лучшим образцам мировой поэзии XIX в. До недосягаемого в английской поэзии уровня поднялся Байрон в своих строках, написанных на острове Кефалония в дни, когда он выжидал удобной минуты, чтобы обмануть бдительность турецких крейсеров и высадиться в Греции:
Встревожен мертвых сон, могу ли спать? Тираны давят мир, я ль уступлю? Созрела жатва,— мне ли медлить жать? На ложе — колкий терн; я не дремлю: В моих ушах, что день, поет труба. Ей вторит сердце... Пер, А. Блока
Байрон умер в апреле 1824 г.: в приготовлениях к новым боям с турками, подтягивавшими силы для очередного наступления на опорные пункты греческих повстанцев. Русская муза отозвалась на смерть поэта, уже тогда завоевавшего широкую популярность в России. Рылеев, Кюхельбекер, «Пушкин помянули Байрона, в котором они видели много близкого и дорогого для себя.
Декабристы и Пушкин учили русского читателя ценить Байрона, осуждая вместе с тем черты индивидуализма, проявлявшиеся в некоторых его произведениях. Опираясь на опыт декабристской критики и учитывая замечания Пушкина о Байроне, В. Г. Белинский в своих суждениях о Байроне показал и мировое значение его поэзии, и противоречия, свойственные мировоззрению и творчеству поэта. Великий русский критик указал на необходимость рассматривать творчество Байрона как отражение общественной борьбы, кипевшей в английском обществе; он первый сказал о народности Байрона. Вместе с тем Белинский высказал замечательную по глубине мысль о том, что могучий в критике, в выражении протеста, Байрон еще не мог противопоставить дворянской и буржуазной Европе новый общественный идеал, брезживший в учениях утопистов-социалистов 20-х гг. и открывшийся великому другу Байрона — П. Б. Шелли.