В стране начинается подготовка реформ, в том числе и отмены крепостного строя. Гончаров и Тургенев радовались и приветствовали эти реформы. Тургенев всегда называл себя «поклонником» 19 февраля 1861 года (отмены крепостного права). Гончаров, хотя и мало и неохотно высказывался на эти темы, считал 19 февраля 1861 года началом новой эпохи в развитии России. Еще в 40-х годах Гончаров верил в то, что отмена крепостного права и его остатков принесет с собой общее благосостояние, и всем своим творчеством он старался подтвердить эту мысль. Гончаров и Тургенев, как и другие русские либералы, страшились революционных бурь. Гончарову так же, как и Тургеневу, «претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского». Гончаров-цензор не за страх, а за совесть борется с «нигилизмом» как со «злом», которое «кроется в незначительном круге самой юной, незрелой и неразвитой молодежи, ослепленной и сбитой с толку некоторыми дерзкими и злонамеренными агитаторами, ныне удалившимися или удаленными мерами правительства с поприща деятельности». Отношение Тургенева к «нигилизму» было сложнее. С одной стороны, он с сочувствием относился к передовой молодежи, испытывал к Базарову, по собственному признанию, «влечение, род недуга». Но в то же время вполне закономерным был его уход из «Современника» – центра революционной демократии, журнала, возглавляемого Чернышевским, Некрасовым, Добролюбовым.
Во многом похожи тургеневские и гончаровские герои. И дело тут не только в общности жизненного материала, но и в близости идейных позиций писателей. Оба писателя симпатизируют «лишним людям».
Взаимная неприязнь, порожденная необоснованной подозрительностью Гончарова и внутренним различием творческой манеры двух замечательных русских романистов, эта, по выражению самого Гончарова, «жалкая история» на многие годы омрачила Жизнь писателя. Не могла не отразиться она и на работе над «Обрывом». В трех верстах от Симбирска, на опушке леса, раскинулась усадьба помещика Киндякова. К усадьбе примыкал большой фруктовый сад, спускавшийся к Волге, а за ним был обрыв. Киидяковская роща была любимым местом загородных прогулок симбирских жителей. Любил здесь бывать и Гончаров.
«С одной стороны Волга, с крутыми берегами и Заволжьем; с другой – широкие поля, обработанные и пустые, овраги, и все это замыкалось далью синевших гор. С третьей стороны видны села, деревни и часть города», – так писал Гончаров об этих местах.
Встречи с родными местами, красавицей Волгой всегда были радостными для писателя. Здесь он отдыхал от суеты петербургской жизни, запасался новыми впечатлениями.
Весной 1862 года Гончаров, вместо обычной поездки за границу для лечения, приехал в Симбирск и остановился у своей сестры Анны Александровны. По его просьбе сюда приехала из деревни и его няня – Аннушка.
В гостях у сестры было «хорошо, как при маменьке». Маленький домик Набит был, как улей, расположенными к Гончарову людьми. Все старались создать условия для работы писателя, и эти старания вносили в дом суету и шум. А иногда набегут племянники, нашумят, накричат и кончается все дело тем, что он сам начинает шуметь и уходит с ними на Волгу и в поля.
«Дядя, – пис
Но работа над романом шла туго, Гончаров понимал, что нельзя закончить произведение, пока он не разберется в быстро меняющейся русской жизни. Прошло три года. В апреле 1868 года Стасюлевнч – редактор журнала «Вестник Европы», прослушав три части нового романа Гончарова, договорился с автором о печатании романа в своем журнале. «Это прелесть высокого калибра. Что за глубокий талант! – писал Стасюлевич 28 марта своей жене. – Одна сцена лучше другой. Думаю, что этот роман не минует «Вестника Европы»; недаром же автор никого не допустил к слушанию романа, кроме меня».
Успех чтения окрылил Гончарова. С воодушевлением принялся он за окончание романа.
Стасюлевич поторапливал Гончарова, настойчиво советовал уехать за границу – писать роман. И в том же 1869 году Гончаров уехал в Киссинген. Там он старался не встречаться со знакомыми, искал уединения, тишины. И
как всегда – внезапные перемены настроения, возникающие под влиянием незначительных обстоятельств. То вдруг наступал подъем сил – и он писал сразу целую главу, а то из-за «чертовой куклы», поселившейся напротив и измучившей писателя игрой па фортепьяно, впадал в творческую депрессию. А потом опять наступал период душевного подъема. И если в июне роман был еще только «в голове кончен», то к сентябрю 1868 года он вчерне был закончен и на бумаге. «Этот роман – был моя жизнь: я вложил в него часть самого себя, близких мне лиц, родину, Волгу, родные места. Всю, можно сказать, свою и близкую мне жизнь…», – писал позднее Гончаров.
Встречавшийся с Гончаровым писатель П. Д. Боборыкин пишет: «Мне привелось услыхать от него одну весьма ценную подробность о том, как писался «Обрыв». Это было, кажется, еще во время прогулок наших по Берлину.
Последнюю часть «Обрыва», задуманного им так давно, он писал за границей, на водах и, если хорошо помню, – в Париже.
– Целыми днями писал я, – рассказывал он, – с утра до вечера без всяких даже маленьких остановок, точно меня что несло. Случалось целый печатный лист исписывать в день и больше, и так быстро, что у меня делалась боль в пальцах правой руки, и я из-за нее только останавливал работу.
Ведь это было во вторую половину 60-х годов, когда Гончарову было уже за 50 лет… В «Обрыве» общий замысел и отдельные лица подвергались критике; но язык почти везде так же хорош и колоритен, как и на лучших страницах «Обломова».
За год до опубликования «Обрыва» в умеренно-либеральном «Вестнике Европы» Н. А. Некрасов обратился к Гончарову с предложением напечатать роман в «Отечественных записках» – передовом журнале тех лет (Некрасов был редактором этого журнала), продолжавшем революционно-демократические традиции закрытого правительством «Современника».