С первых страниц комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» перед нами предстает живая картина московского общества 1820-х годов, с отличавшим его невежеством и полным отсутствием глубоких интересов и стремлений. Праздная жизнь Москвы вся заполнена балами, обедами и всевозможными разорительными затеями.
В этом обществе пышно расцветают сплетни и пересуды. Всякий шаг, всякое слово обсуждается. Все знают господа друг о друге, и потому очень боятся общественного мнения, потому так зависят от него. Внешне все должно быть пристойно. На том и держится московское общество, где правят лицемерие и злословие, где «ругают везде», но «всюду принимают».
Молчалин при первой же встрече с Чацким сообщает, что москвичи удивлялись и даже жалели его, узнав, что ему «не дались чины». «Татьяна Юрьевна рассказывала что-то... с министрами про вашу связь, потом разрыв...», — говорит он. А Чацкий искренне удивлен такой «заботой» со стороны женщины, с которой никогда не встречался и даже не был знаком. Затем Платон Михалыч рекомендует ему Загорецкого: «... человек он светский, отъявленный мошенник, плут... при нем остерегись: переносить горазд и в карты не садись: продаст».
Затем Чацкий встречается со Скалозубом, и тот сообщает ему свежую «весть»:
Княгиня Ласова какая-то здесь есть,
Наездница, вдова, но нет примеров,
Чтоб ездило с ней много кавалеров.
На днях расшиблась в пух, —
Жокей не поддержал, считал он, видно, мух. —
И без того она, как слышно, неуклюжа,
Теперь ребра недостает,
Так для поддержки ищет мужа.
Сколько желчи, ехидства, издевки в его словах, но при личной встрече с княгиней Ласовой он никогда не произнес бы этих слов, а скорее всего, склонился бы перед ней в почтительном поклоне и принялся нашептывать на ушко приукрашенные слухи или сплетни о ком-то другом. Горничная Лиза метко характеризует его «талант» сплетника:
...Скалозуб, как свой хохол закрутит,
Расскажет обморок, прибавит сто прикрас...
Софья, возможно, готова ради своей любви пренебречь сплетнями и слухами: «...Да что мне до кого? До них? Смешно? — пусть шутят их; досадно? — пусть бранят...», но ее возлюбленный, Молчалин, не готов, — он слишком зависит от общественного мнения: «Не повредила бы нам откровенность эта... Ах! Злые языки страшнее пистолета».
Своего суждения не имеет ни безродный секретарь, ни сам хозяин. Фамусов, в образе которого отражена умственная косность и самодовольство старинного русского барства, тоже привык думать, как все, повторять ходячие истории своего круга. Здесь не боятся дурных поступков, здесь боятся проявить индивидуальность и прослыть инакомыслящими: «Грех — не беда...», «Как можно против всех!» Конечно, этому обществу чужд человек умный, образованный, име
Стоит обратить внимание и на фразы старой глуховатой графини, которая перевирает слова по сходным окончаниям. Но как перевирает! На слова Загорецкого: «...Чацкий произвел всю эту кутерьму», — она переспрашивает: «Как, Чацкого? Кто свел в тюрьму?» А в конце диалога заключает: «Тесак ему да ранец, в солдаты! Шутка ли! переменил закон!» Эта старушка, неприметная на первый взгляд, выступает в роли представителя идеологии самодержавия. В ее лице общество выносит приговор всем, кто пытается «переменить закон» общественной жизни России.
Как только кто-то представляется московскому обществу нежелательно опасным, оно ощетинивается и показывает острые клыки. Никто, конечно, не поверил в сумасшествие Чацкого, но все из злости в один голос повторяют сплетню. И голос общего недоброжелательства доходит до него. К тому же он окончательно уверился в нелюбви к нему Софьи, для которой единственно и явился
в Москву. Сумасшедший! — вот приговор московского общества его уму, передовым взглядам и благородным порывам. Как носитель новых идей и убеждений он оказался вне круга их интересов, норм и правил общественного поведения, и потому вынужден бежать, непонятый, оболганный и оскорбленный этим обществом ханжей, с их мелкими целями и низкими стремлениями. А общество? Пошумит, посплетничает, изгонит, некоторое время поволнуется и опять успокоится.
Заслуга Грибоедова состоит в том, что он так изобразил своих героев, что мы видим как бы стоящие за ними социальные законы, определяющие поведение, и понимаем, что в условиях крепостнического общества обречены на гонение всякая независимая мысль, всякая живая страсть, всякое искреннее чувство.