Надо оценить всю атмосферу французской общественной жизни середины 70-х гг.,, чтобы понять, какое значение для французской литературы имело появление этого романа. Буржуазная реакция, напуганная Коммуной, организовала в эти годы такую вакханалию мракобесия и человеконенавистничества, с которой невозможно сравнить ни один из предыдущих периодов истории французской литературы. Историки, литераторы, публицисты буржуазной Франции состязались в оплевывании народа, в восхвалении всего самого реакционного из прошлого Франции, в издевательстве над святынями национальной историй страны — и прежде всего над революционными традициями французского народа.
В гнусной атмосфере торжества реакции, так беспощадно изображенного в книге замечательного сатирика Салтыкова-Щедрина «За рубежом», плодились школы и школки буржуазного декаданса, вместе с буржуазной прессой чернившие лучшие традиции французского искусства, французской мысли.
Одним из специальных объектов погрома, учиненного французской реакцией над французской культурой в середине 70-х гг., была французская революция 1789 г., точнее — ее якобинские традиции, якобинская диктатура. Напоминание о 1793—1794 гг. вновь вызвало у французской буржуазии приступ бешенства, так как, подобно передовым деятелям 1848 г., коммунары в своей прессе и выступлениях говорили французскому пароду о политике якобинцев и ее успехах.
И в ответ на эту кампанию клеветы и лжи, предпринятую против французского народа, против французской культуры, раздался голос Гюго — вышел в свет роман, названный так просто и сурово — «93-й год».
Самое важное в этом романе — это, прежде всего признание исторической закономерности революционного насилия, разрушающего старый обреченный исторический строй, истребляющего тех, кто пытается защитить этот отживший строй и задержать развитие своего народа, развитие истории. Никогда раньше, до 70-х гг., не говорил Гюго о революционном насилии так, как говорит он в романе «93-й год». Немало противоречий заключено и в этом романе, но ключ к пониманию изменяющегося отношения Гюго к революционному насилию лежит даже не в сцене последней беседы Говена и Симурдена, а в поведении нищего Тельмарша, столь напоминающего философа Урсуса. Тельмарш, простое любящее и кровоточащее сердце, человек, удалившийся от людей, ибо он не может помочь их страданиям — и не хочет видеть людей, чтобы не чувствовать своего бессилия, — спасает жизнь старому ванд
Правомерность революционного насилия доказывается всей Картиной войны в Вандее. Это война передовых сил человечества против реакции, использующей обманутые его отсталые, темные французского крестьянства.
Лагерю реакции, поражение которого запечатлено в героических цепах штурма старого феодального гнезда — Турги — противопоставлен лагерь революции, карающий мятежников во имя Франции и будущего, лагерь беспощадный и человечный одновременно, беспощадный во имя человечности.
Никогда до «93-го года» писатель не поднимался до такого вдохновенного изображения народа, строящего новую жизнь, героически борющегося за будущее своей страны, побеждающего СИЛЫ старого мира. Картина крушения феодальной Франции, картина торжества народных масс, сносящих под корень устои феодализма, нарисованная в романе, проникнута огромным оптимизмом.
Каков же характер гиперболы Гюго? Почему она вырастает именно па этом этапе его творчества, совпадая по времени с его публицистикой, с его внимательным изучением освободительной борьбы, идущей во всем мире? Этот гиперболизм — не субъективное качество эстетики Гюго, а попытка отразить титанические силы народа, разбуженные к борьбе событиями 40-х гг., попытка выразить веру в колоссальную мощь этих сил, необычную для буржуазного представления о действительности. Перед такими подвигами людей из народа в недоумении и страхе останавливались буржуазные писатели — и либо молчали об этих подвигах, либо клеветали на героев.
В большом цикле стихотворений «Легенды веков» Гюго стремился опоэтизировать великие события прошлого, навсегда запомнившиеся человечеству. В своих романах 60-х гг. он запечатлел творимую легенду XIX в. героизм народных масс, поднимающихся против классов эксплуататоров. В героике романтических гипербол иногда терялись драгоценные реальные черты современности, нарушалось правдоподобие типических обстоятельств. Но у романтических образов Гюго была и своя большая сила плаката, обращенная к читателю, который улавливал в этих гиперболах резко намеченные контуры идей справедливости, демократизма, противопоставленных отвратительным порокам буржуазного общества.