В разговоре Ставрогина с Лизой Тушиной после их несчастного ночного свидания глубинный психологический смысл имеют внешние детали, соотношение между различными, прямо между собой не связанными признаниями героев. И тревожное состояние, в котором Лиза накануне вступила в дом Ставрогина, решившись на отчаянный шаг, и сам характер свидания, и его горькая неудача, и предчувствие новой катастрофы — все выражено в гениально-коротком и емком описании того, как на рассвете Лиза стояла у окна и «пристально глядела на потухавшее зарево»: «Она была одна в комнате. Платье было на ней вчерашнее, праздничное, в котором она явилась на чтении,— светло-зеленое, пышное, все в кружевах, но уже измятое, надетое наскоро и небрежно. Заметив вдруг неплотно застегнутую грудь, она покраснела, торопливо оправила платье, схватила с кресел еще вчера брошенный ею при входе красный платок и накинула на шею. Пышные волосы в разбившихся локонах выбились из-под платка на правое плечо. Лицо ее было усталое, озабоченное, но глаза горели из-под нахмуренных бровей»
Несостоятельность Ставрогина, стыд и одновременно прилив неясности к Лизе выражены не столько в прямых словах, сколько в характере его поведения. Неожиданно появляются совсем как бы не идущие к Ставрогину застенчивость и робость: «устыдившись, поспешил прибавить», «И замолчал окончательно, досадуя на новую сказанную пошлость», «сел рядом с нею и тихо, почти боязливо взял ее за руку», «Наконец, медленная, задумчивая усмешка показалась на его губах. Он тихо сел, положил локти па колени и закрыл руками лицо», «вскричал он с глубоким страданием», «Сон и бред! — вскричал Николай Всеволодович, ломая руки и шагая по комнате» (308—401). Впервые перед читателем является сломленный Ставрогин. Вместе с тем неудавшаяся попытка сближения приносит Ставрогину новое ощущение душевной близости с Лизой, ей же, напротив— чувство отчуждения от него. Все это выражено в одной важной детали. Ставрогин, раньше обращавшийся к Лизе на «вы», теперь говорит ей «ты», он
Но раскрывая отношения между Ставрогиным и Лизой на еще большей глубине, автор показывает, что Лиза, несмотря ни на что, продолжает безумно любить Ставрогина. Сначала она гордо заявляет: «Мне всегда казалось, что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться. В том и пройдет наша взаимная любовь. Обратитесь к Дашеньке; та с вами пойдет куда хотите. Бедная собачка!» (402). Но потрясенная известием об убийстве Лебядкиных, она кричит: «Николай Всеволодович, скажите как пред богом, виноваты вы или нет, а я, клянусь, вашему слову поверю, как божьему, и на край света за вами пойду, о, пойду! Пойду, как собачка...» (407),— т. е., как Дашенька.
В предсмертном письме Ставрогина Дарье Шатовой, отчасти заменившем его исповедь, хотя и сокращенном сравнительно с подготовительными записями (см. 11, 303—305), есть много глубоких признаний, но нет главного—мысли о том, что письмо — предсмертное. Напротив, в нем с большой настойчивостью утверждается: «Никогда, никогда я не могу застрелиться!», «Я боюсь самоубийства, ибо боюсь показать великодушие» (10, 514). Убежденность и искренность слов Ставрогина сомнений не вызывают. Тем не менее поехавшая сразу же по зову Ставрогина Даша не застает его в живых. В последних строках романа отмечены все детали приготовления к самоубийству, совершенному преднамеренно и в твердой памяти. Кроме записки: «Никого не винить, я сам», «на столике лежал и молоток, кусок мыла и большой гвоздь, очевидно, припасенный про запас. Крепкий шелковый шнурок, очевидно заранее припасенный и выбранный, на котором повесился Николай Всеволодович, был жирно намылен» (10, 516). Два последние факта судьбы Ставрогина, предельно сближенные в реальном и повествовательном времени, при сопоставлении их психологического смысла дают возможность увидеть, говоря словами Достоевского, «неисследимые глубины души».