Гуманистический идеал Ф.М. Достоевского в романе «Идиот»

На афоризм Аристотеля: «Платон мой друг, но исти­на дороже», — есть прекрасное ответное замечание: «Луч­ше уж заблуждаться с Платоном, чем быть правым с умниками». С той же интонацией прочитывается и утверждение Достоевского о ценности заблуждения, осо­бенно, если это заблуждение высоконравственно: «Пусть Иисус — ошибка, но я предпочитаю остаться с ошибкой...» Этот выбор «возвышающего обмана» не только феномен Достоевского и его героев, это черта общечеловеческая. Может быть, в этом выборе скрыт ответ на вопрос: что есть человек? В «Дневниках писателя» Достоевский за­мечал: «Человек есть тайна. Я занимаюсь этой тайной, потому что хочу быть человеком». Роман «Идиот» — это роман о человеке, причем человеке идеальном, «поло­жительно прекрасном», «о князе-Христе».

Князь Мышкин появляется в романе не как герой мифа или сказки, но «промышленной и шумной» современнос­ти. Для него не имеет значения ни родословная (хотя фа­милия упоминается в «Истории.,*» Карамзина), ни бед­ность, ни скромная должность и небольшая сумма, пред­ложенные генералом Епанчиным (кстати, деньги он охотно и с радостью принимает). Попробуем представить в этой ситуации на месте князя болезненно самолюбивого Танеч­ку Иволгина, гордую Аглаю или себялюбивого нигилиста Ипполита. Каков контраст! Князь приходит из заповед­ной страны детского, непосредственного и бескорыстного отношения к людям и миру. Впрочем, сам князь призна­ется, что с детьми ему легче общаться, что с ними он чувствует себя естественней, не боится допустить нелов­кость. За плечами князя вьется не по сезону легкий дон- кихотовский плащик, неизменный атрибут странствую­щего рыцаря, совершающего только благородные поступ­ки. Записку от князя Аглая случайно кладет в том Сервантеса и потом удивляется столь красноречивому сов­падению. Князь легко определяет истинную суть челове­ка, его не обманешь ни чинами, ни пышными фразами. Но эта душевная прозорливость сочетается с детской бес­помощностью в реальных отношениях: экономических, да и межчеловеческих. Поразительно, но факт: добрей­ший, искреннейший и благородный человек никому из героев романа не приносит счастья, хотя желает всем толь­ко добра.

Настасье Филипповне ужас и низость собственного падения делаются особенно очевидными и невыносимы­ми после того, как князь признает ее чистой и невин­ной. Она бросается к Рогожину, на нож, на смерть, для того чтобы быть рядом с равным, пусть даже более греш­ным, чем она сама, чем с безгрешным и всепрощающим князем. Сама героиня ведь ничего не прощает себе. Князь объясняет и Рогожину, и Аглае, что испытывает к На­стасье Филипповне только глубокое сострадание, не любовь, а жалость. Для Настасьи Филипповны такое чувство не приемлемо, она любит Мышкина и в ответ ждет любви. Оценивая влияние этой жалости на жизнь героини, Рогожин проницательно отмечает: «... жалость твоя, пожалуй, еще пуще моей любви». Князь своей привязанностью к Настасье Филипповне, неспособностью выбрать из двух женщин одну оскорбляет чувство Аглаи, ущемляет ее самолюбие. Постоянное соперниче­ство с князем и абсолютное знание того, что Настасья Филипповна любит именно Мышкина, вынуждают Ро­гожина дважды от страдания и безысходности взяться за нож: сначала он готов убить князя, потом убивает Настасью Филипповну. Она же бросается к Рогожину, ища смерти. Рогожин понимает это: «Да не было бы меня, она бы уже в воду кинулась, верно говорю. Пото­му и не кидается, что я, может, еще страшнее воды». Любовь к князю и его «прощение» только обострили раздвоение Настасьи Филипповны между оскорбленной гордостью и жаждой любви и согласия.

Рогожин для нее — наказание, кара, а князь — незаслуженная на­града. Потому Рогожин еще отчетливее чувствует, что он не любимый человек, а только «нож», гибель. Срав­нивая свое чувство к Настасье Филипповне с чувством князя, он видит, что его любовь беднее, приземленнее, телеснее, лишена сострадания и духовности, в отличие от любви князя. А ведь любовь Рогожина несла в себе зерна терпимости и понимания, не была только стрем­лением к обладанию. Под влиянием Настасьи Филип­повны Рогожин берется за чтение. Это отмечает князь: «Гм, Рогожин за книгой, — разве

уж это не «жалость», не начало «жалости»? Нет, это поглубже одной только странности». Но зерна эти не дали всходов из-за посто­янного соперничества героев, из-за той неизменной роли злодея, разрушителя и погубителя, которую на фоне не­порочного князя играл Рогожин в глазах Настасьи Фи­липповны. И хотя убийцей стал Рогожин, доля вины Мышкина в гибели героини тоже велика. Последнюю ночь над трупом Настасьи Филипповны герои проводят вместе, утешая друг друга. Здесь поведение Мышкина — поведение морального соучастника в убийстве.

Трагическая судьба «положительного прекрасного» человека не только следствие того, что мир слишком плох, а герой слишком для этого мира хорош. Такая судьба выступает естественным продолжением характе­ра героя. Ибо так же, как человечество, он не может жить без борьбы, силы и страсти. Вот почему в крити­ческие моменты жизни Мышкин оказывается беспомощ­ным. Он не может выбрать между Аглаей и Настасьей Филипповной и обеих делает несчастными, не может предотвратить гибели Настасьи Филипповны, более того, сам во многом толкает ее навстречу смерти. Но вот эпи­зод не менее красноречивый, хотя и менее фатальный. Ганя Иволгин публично дал князю пощечину. Вот ре­акция князя: «О, как вы будете стыдиться своего по­ступка!» — и к этой реплике «неподходящая улыбка».Ганечка, правда, повинился перед князем.

А тот повел себя по евангельскому закону: подставил под удар дру­гую щеку. Именно это полное отсутствие у князя само­любия, гордыни, его вечная готовность братски объеди­ниться с каждым и перед каждым смириться, возмуща­ют Аглаю. Она возражает князю: «Вы честнее всех, благороднее всех, добрее всех, умнее всех!... Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже других? Зачем вы все исковеркали, зачем в вас гордости нет?» Готовность признать свою малость, всеотзывчивость и открытость навстречу каждому — это черты князя-Христа. Но ге­рою-современнику нужна гордость, чтобы отстаивать свою жизненную позицию, свое право на счастье. Из-за этой аморфности, полного отсутствия индивидуализма Мышкин и выглядит на фоне современников «идиотом». Всеми героями романа переживается трагедия индиви­дуализма, начиная с Аглаи и Настасьи Филипповны и заканчивая нигилистом Ипполитом и Ганей Иволгиным. Трагедия Мышкина состоит именно в отсутствии гордо­сти, тщеславия, себялюбия и индивидуализма.

Эгоистическое разъединение людей порождает зло морального одиночества, делает их несчастными. Все связаны друг с другом томительным ощущением взаим­ной вины, только взаимное прощение откроет возмож­ность объединения, обретения себя как частей Целого. Именно так объясняет Мышкин появление в Павловске смертельно больного Ипполита: тому, по мнению кня­зя, хочется всех простить и от всех принять прощение. Но поведение, объяснимое и даже необходимое для уми­рающего, вряд ли приемлемо для живущего. Индиви­дуализм ведет к одиночеству, к гордому бунту или же к моральной вседозволенности. Полное его отсутствие — к беспомощности, внутренней аморфности. Идеал Дос­тоевского амбивалентен: человек должен вернуться к единению с миром, отказаться от гибельной и разру­шительной гордыни, но обогащенный индивидуальным сознанием. Князь Мышкин — только первый шаг, на­правленный на достижение этого идеала. Достоевский планировал осуществить его в романе «Братья Карама­зовы», так распределив роли между братьями:

«Итак, один брат Атеист и отчаяние.

Другой — весь фанатик.

Третий — будущее поколение, живая сила, новые люди».

Путь первого брата — это путь Раскольникова и Став- рогина — путь индивидуалистического бунта.

Путь второй — путь Рогожина и Свидригайлова — путь раскаявшегося грешника.

Третий путь — путь Алеши Карамазова, который снимает монашескую рясу и идет в жизнь с ее страстя­ми и «надрывами», чтобы потом, обогатившись мораль­ным опытом, вынесенным из пережитых испытаний, вновь раствориться в монастырском братстве, но при этом не утратив окончательно своего «я».

Именно та­кой путь, по мнению Достоевского, должно пройти все человечество, согласно конспекту незаконченной статьи «Социализм и христианство».