С превращением Достоевского в общекультурную моду наших дней количество публикаций бурно возросло, но в то же время их тематика приняла центробежный характер: все больше просто литераторов, любящих Достоевского, занимаются астными проблемами его творчества, или проблемами чисто философскими в связи с его творчеством, или важными, но не литературоведческими применениями его к современности. Отнюдь не оспаривая пользы, и ценности таких подходов, мы хотели бы поддержать и продолжить в новых условиях традицию большой отечественной науки о Достоевском.
Здесь не случайно сказано о новых условиях литературоведческой и вообще научной деятельности. В наше время открываются хорошие возможности расширения литературоведческих изысканий. Пали нелепые запреты сталинско-брежневской эпохи, сводившей все задачи литературоведения к политической иллюстрации и микроскопическому комментированию. Вновь поднимается значение личности ученого, восстанавливается право на поиски, на эксперимент мысли и научный риск. Наука ищет новых путей.
Современную литературную науку необходимо привести в соответствие с грандиозными переменами в общенародном сознании. Как это сделать? Возможны разные пути. Разумеется, почетна и 1'ЯЖела задача теоретиков. Однако изменения в теории литературы неспешно, теоретическое мышление в силу своего обобщающего характера должно накопить массу фактов, оно обязано упускать ничего, обсудить ряд новаций и поправок, возникающих ежедневно; короче говоря, процесс больших перемен в этой власти грозит затянуться.
Возможен иной путь - попон аналитической работы, новый исследований того, что кажется па первый взгляд описанным, исчерпанным и «закрытым». Как известно, «практика лучшая теория». Анализируя уже изученные литературные явления с новых! позиций, мы можем получить нетривиальные результаты, если сумеем освободиться от догматизированных мнений, от априорности исходных посылок, от давления непререкаемых авторитетов. Такое свободное и профессионально ответственное исследование может внести свой вклад и в развитие теории литературы.
При этом, сознавая непродуктивность всякого рода литературоведческих полемик, а наипаче нашего родимого «научного сутяжничества», мы предпочитаем не опровергать и разоблачать, а работать конструктивно, предлагая свое понимание недостаточно освещенных или, напротив, чрезмерно запутанных вопросов мысли н творчества Достоевского. Не нам, а научной общественности судить о том, насколько успешно выполнена наша задача, но сама ее постановка мыслится как созидательная, а не разрушительная. С нашей точки зрения, не должно исследователям уподобляться лирическому герою молодого Тургенева: «И я сжег все, чему поклонялся // Поклонился тому, что сжигал». В прошлом мы сжигали предостаточно.
В своих романах Достоевский не давал дефиниций, не формулировал, но он с такой яркой убедительностью создавал образы идей, столь драматически наглядно строил их противоборства, что его предсказания и открытия стали совершенно ипят-ными.УБез общечеловеческой морали не могут жить ни голодный студент Раскольников, русский «мыслящий пролетарий» 60-Х годов, ни
Нам важно понять, как фольклор помогал Достоевскому утвердиться в его оригинальных взглядах на искусство, в выработке нравственного идеала. Интереснейшая задача — проследить в эволюции способов обработки фольклора движение творческого метода писателя. Эти проблемы решаются в разделе «Ф. М. Достоевский и русский фольклор» (автор — В. А. Михнюкевич).
Общеизвестно, что русская классическая литература была более чем литература, ибо приняла на себя гораздо более обширные общественные и идеологические функции. Говорят, всякое искусство идеологично, согласны, идеологию и даже политику можно усмотреть в любом художественном сюжете. Но только при таком подходе мы утрачиваем или размываем само понятие идеологии. Равно ли идеологичны прелестный голландский натюрморт XVII века и «Герника» Пикассо? «Лебединое озеро» Чайковского и «Хованщина» Мусоргского? Общепринятая идея не испытывает сопротивления материала; то, что создавалось без крови и мук, недолговечно.
Искусство Достоевского идеологично и в то же время глубоко инт
имно, захватывает за живое, царапает нервы. Это больше чем литература: в понимании этого сходятся Белинский с Бердяевым и Оскар Уайльд с Сартром. Но именно благодаря своим гигантским, непосильным задачам эта «больше чем литература» и является великолепнейшей художественной литературой.
Писатель, которого современники считали торопливо-неряшливым, малоискусным, неправдоподобным, оказался одним из главных учителей для художников XX века.
Достоевский — гениальный фабулиет. Возьмем хотя бы «Преступление и наказание»: каких только источников сюжета не открыли исследователи романа! Тут и несколько английских романов, и процесс Ласнера, и Гюго, и Бальзак, и многое другое. В результате создан мощный, оригинальный сюжет, -который врезается в память на всю жизнь и заставляет людей узнавать на улицах Раскольникова, Свидригайлова и Катерину Ивановну. Заимствованных деталей и сюжетных ходов в этом романе масса, но такого сюжета никогда не было.
Известно, что Шекспир не изобрел ни одного сюжета, только переделывал чужие: «ворона в павлиньих перьях», как обругал его завистливый собрат. Так чьи же драмы оригинальнее — Роберта Грина или Шекспира?
Двуплановость сюжета Достоевского, присутствие мифа, дерзкая обесценка привычных фабульных решений и внесение элементов из иных культурных миров — вот что поражает в его фабулис-тике. «Преступление и наказание» пытались мерить по внешним приметам «полицейского» романа, криминальной истории, но это роман не о поимке убийцы, а о спасении заблудшей души: мерить-то нужно по канонам жития. Но, разумеется, воскрешенный жанр не равен исходной форме, как роман «Война и мир», вершина психологизма XIX века, не совпадает с гомеровской эпопеей, с которой он генетически связан.