"Между скал, где века назад был Петербург, ночами бродил серохоботый мамонт"... Строка, вырванная из рассказа Е. Замятина "Пещера", строка, оставшаяся где-то внутри, когда книга была уже прочитана и закрыта. "Века назад был Петербург"... Так четкими штрихами автор рисует мистическую картину ночи. Ночи с вымершими улицами, обледеневшими домами, с завывающим ветром. Когда была эта ночь? В 1920 году... В двадцатом? Перечитаем первые два абзаца.
"Ледники... черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры... И надо покрепче стиснуть зубы, чтоб не стучали; и надо щепать дерево каменным топором... Завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья, пещерные люди отступали из пещеры в пещеру"... Это происходит не в двадцатых, не в сороковых, не "вчера", а зимой. Да, действие происходит зимой, в ледяную пустыню превращается Петербург в такие холодные и голодные зимы, когда мысль о еде и тепле порабощает, убивает...
Герои рассказа - Мартин Мартиныч (вы вслушайтесь: не Мартын Мартыныч, а Март - солнечный зайчик на обледенелой стене) и Маша. Она больна, ее уже почти нет. Маша... Нежная, добрая, любящая, и …голос - мы видим-слышим ее. Вдруг "ножом по стеклу" - "плоская, бумажная" Маша. Замятин рисует ее портрет звуками-символами. Для каждого героя здесь свои символы. "Глиняный" - выбирает автор для Мартина Мартиныча, и чувствуется что-то теплое, милое, родное в его "глиняной улыбке" и что-то хрупкое. Стук топора, и Март расколот. Он сидит и слышит, как колют дрова внизу, у соседей. Эта сцена ощущается почти физически, кожей. Дрова - его постоянная мысль, дрова для Машиного "завтра". Чувствуется, как пульсирует кровь под "обледеневшей мозговой коркой". Вот он, замятинский шедевр, шедевр звукописи: "Где бы дров - где бы дров - где бы дров!" Сливаются глухие удары топора с ударами сердца, птица-мысль "бестолково, слепо тукается в потолок, в стекла, в стены".
И Мартин Мартиныч старается победить в себе эту мысль, победить самого себя - пещерного. Он стягивается узлом до предела натянутых нервов. Здесь опять Замятин создает удивительно звучащий образ - "туже узел, еще туже!" - словно плачет струна под безжалостным смычком... Струна рвется: "Запустил руку в дрова... полено, четвертое, пятое, под пальто, за пояс, в ведро - хлопнул дверью и вверх - огромными, звериными скачками"... Рвется струна …
Почему же крадет Мартин Мартиныч дрова? Нет, я имею в виду не Машу, не именины. Это ясно, что ради нее. Но, почему крадет? Ведь есть же "стульчики, шкафчики"… Есть же рояль, нот
Стоп, я не о том сейчас. Но главное слово уже произнесено - печь. У Замятина печь - бог, "коротконогий, ржаворыжий". Он пожирает надежды, душу, самого человека вместе в дровами, с "бессмертными, горькими, нежными, желтыми, белыми, голубыми словами"... Герой украл, и теперь можно жечь все, конец уже неотвратим, мы понимаем, что стоит за этим: "Все сжег - я все сжег - все..." Я не хочу говорить о том, что происходило в душе Мартина Мартиныча. Трагедия интеллигенции в России XX века - слишком глубокая и непостижимая тема. Никто не сумеет сказать об этом "в двух словах", да и зачем? Иное дело - атмосфера рассказа.
Почему-то, когда я читала "Пещеру", у меня перед глазами вставали картины блокадного Ленинграда. Холод, "пять любовно, добела вымытых картошек", чугунная печка, болезнь, отчаянье, жестокость окружающих - все слишком похоже на зарисовку из сорок второго, слишком близко одно к другому, и как-то стерта граница. Лишь "1920" в конце рассказа возвращает нас в послереволюционный Петербург... Может быть, такое родство почувствовала одна я, а может, такой размытостью временных рамок автор попытался дать вечную жизнь своим героям. Ведь пока жива в России интеллигенция (жива ли? нет, жива!), пока есть понятие о совести, пока бьются верные, добрые сердца, будут жить герои "Пещеры". Жил, мучился и в сорок втором такой Мартин Мартиныч, решая свое "красть" или не "не красть". И была такая Маша, просила яд "так же просто, как просила чаю"... И сейчас, наверное, тоже есть...
Замятин (вспоминаю роман "Мы") всегда хотел заглянуть в будущее... В своей "Пещере" он оставляет финал открытым, хотя мы может все представить... Они проиграли, но испытываешь уважение к этим сильным натурам, ведь благороднейшим поступком любящего человека было - откликнуться на Машину просьбу, подумать не о себе, позволить ей (раз выбор - одному из двоих)... умереть, не мучаясь больше. А самому - уйти. Уйти туда, где "века назад был Петербург", где бродит "мамонтейший мамонт" - символ первобытного, сдавливающего, жестокого мира.
Емельянова С. 11 класс, 628 женская гимназия, С.-Петербург