Эволюция философских воззрений Камю непосредственно связана с историческими обстоятельствами. Сам Камю говорил как бы о двух циклах своих произведений. Теме абсурда посвящены работы 30-х годов – философское эссе «Миф о Сизифе», повесть «Посторонний» и пьеса «Калигула». Тема бунта – «Бунтующий человек», роман «Чума» и пьеса «Праведники». Как говорил Камю в интервью, данном в Стокгольме перед вручением Нобелевской премии, в первом цикле представлено отрицание, второй решает положительные задачи; оба были задуманы одновременно и реализованы последовательно.
Камю – мыслитель 20-го века, он получил проблемы абсурда и бунта не только от долгой традиции философской и религиозной мысли, – крушение моральных норм и ценностей в сознании миллионов европейцев, нигилизм представляют собой факты современности. Конечно, и другие культуры знавали нигилизм как следствие кризиса религиозной традиции, но столь острого конфликта, такого разрушения всех устоев история не знала. Нигилизм представляет собой выведение всех следствий из «смерти Бога». Прометеевский бунт, героическое «самопреодоление», аристократизм «избранных» – эти темы Ницше были подхвачены философами-экзистенциалистами. Они являются определяющими в «Мифе о Сизифе» Камю, работе с характерным подзаголовком – «Эссе об абсурде».
Подобно всем философам-экзистенциалистам, Камю полагает, что важнейшие истины относительно самого себя и мира человек открывает не путем научного познания или философских спекуляций, но посредством чувства, как бы высвечивающего его существование, «бытие-в-мире». Камю ссылается на «тревогу» Хайдеггера и «тошноту» Сартра, он пишет о скуке, неожиданно овладевающей человеком. О том, что spleen или «русская хандра», может понемногу овладеть кем-нибудь, известно всем и без философии. Кьеркегор был первым философом, который придал таким чувствам, как «меланхолия», страх, онтологический характер. Настроения и чувства не субъективны, они приходят и уходят не по нашей воле, раскрывают фундаментальные черты нашего существования. У Камю таким чувством, характеризующим бытие человека, оказывается чувство абсурдности – оно неожиданно рождается из скуки, перечеркивает значимость всех остальных переживаний. Индивид выпадает из рутины повседневной жизни («подъем, завтрак, четыре часа на фабрике или в конторе…» и т. д.), он сталкивается с вопросом: «А стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой?»
Камю вспоминает о логическом «самоубийстве» и Кириллове Достоевского, но ближе ему постановка этого вопроса в «Или – Или» Кьеркегора: «Самоубийство – отрицательная форма бесконечной свободы. Счастлив тот, ко найдет положительную». «Миф о Сизифе» Камю представляет собой поиск такой «положительной формы» бытия в мире, в которой религиозная надежда умерла. Вопрос Камю таков: как жить без высшего смысла и благодати?
Сам по себе мир не абсурден, он просто неразумен, так как полностью является внечеловеческой реальностью, не имеющей ничего общего с нашими желаниями и нашим разумом. Это не значит, что мир непознаваем, иррационален, как «воля» у Шопенгауэра или «жизненный порыв» Бергсона. Для Камю такие представления являются также антропоморфными, дающими нам иллюзорное представление о постижимости первоосновы мира – пусть и с помощью какой-то иррациональной интуиции. Камю достаточно высоко ставит эмпирическое познание, методы науки. Мир вполне познаваем, от одной научной теории мы переходим к другой, более совершенной. В мире нет окончательного, последнего смысла, мир не прозрачен для нашего разума, он не дает ответа на самые настоятельные наши вопросы. Количество измерений пространства и времени, структуры атома и галактики – эти вопросы при всей своей значимости для науки не имеют никакого человеческого смысла. Мы заброшены в этот космос, в эту историю, и на вопрос о цели существования, о смысле всего сущего наука не дает никакого ответа. Не дала его и вся история философской мысли – предлагаемые ею ответы являются не рациональными доказательствами, но актами веры.
Камю исследует в «Мифе о Сизифе» два неправомерных вывода из констатации абсурда. Первый из них – самоубийство, второй – «философское самоубийство». Если для абсурда необходимы человек и мир, то исчезновение одного из этих полюсов означает и прекращение абсурда. Абсурд есть первая очевидность для ясно мыслящего ума. Самоубийство представляет собой затмение ясности, примирение с абсурдом, его ликвидацию. Такое же бегство от абсурда представляет собой «философское самоубийство» – «скачок» через «стены абсурда». В первом случае истреблен тот, кто вопрошает, во втором – на место ясности приходят иллюзии, желаемое принимается за действительной, миру приписываются человеческие черты – разум, любовь, милосердие и т. п. Очевидная бессмыслица трансформируется в замаскированную, человек примиряется со своим уделом.
Религиозную веру Камю считает замутнением ясности видения и неоправданным «скачком», примиряющим человека с бессмыслицей существования. Христианство примиряет со страданиями и смертью («смерть, где жало твое»), но все доказательства существования трансцендентного порядка сомнительны. Унаследовав от картезианства идеал ясности и отчетливости мышления, Камю отвергает онтологический аргумент – из наличия у нас идеи Бога нам не вывести его существования. «У абсурда куда больше общего со здравым смыслом, – писал Камю в 1943 г. – абсурд связан с ностальгией, тоской по потерянному раю. Без нее нет и абсурда. Из наличия этой ностальгии нам не вывести самого потерянного рая». Требования ясности видения означает честность пред самим собой, отсутствие всяких уловок, отказ от примирения, верность непосредственному, опыту, в который нельзя ничего приносить сверх данного.
В этом своеобразие позиции Камю: он проповедует ясность разумного решения, завещанную всей европейской традицией «метафизики света», начиная с Паскаля и вплоть до Гуссерля, где разум уподобляется видению, истина – свету, ложь – тьме, божество – источнику света или самому свету. Эта метафизика приобретала характер то рационалистической системы, то мистической доктрины, но она всегда признавала связь человеческого разума и разумного (или сверх разумного) космического света. У Камю ясностью видения наделено только конечное существо, заброшенное в чуждый ему мир. Уже потому, что ставил выше всего этот свет разума, поиск смысла, а не темные стороны человеческой натуры, он и в «Мифе о сизифе» далек от крайних форм европейского нигилизма.
Но из абсурда следует и отрицание универсальных этических норм. Без ницшеанского энтузиазма Камю принимает вывод из абсурда – «все дозволенно». Единственной ценностью становится ясность видения и полнота переживания. Абсурд не надо уничтожать самоубийством или «скачком» веры, его нужно максимально полно изжить. На человеке нет греха, становление «невинно», и единственной шкалой для оценки существования является подлинность, аутентичность выбора.
Если Ницше предложил утратившему христианскую веру человечеству миф о «вечном возвращении», то Камю предлагает миф об утверждении самого себя – с максимальной ясностью ума, с пониманием выпавшего удела, человек должен нести бремя жизни, не смиряясь с ним – самоотдача и полнота существования важнее всех вершин, абсурдный человек избирает бунт против всех богов.
Параллельно изменениям философских и политических воззрений Камю, менялось и его понимание искусства. В юности, осмысливая свои первые художественные опыты, Камю считал искусство прекрасной иллюзией, которая хотя бы на короткое время дает забвение боли и страдания. Даже о музыке он рассуждал на мане
Наша свобода всегда ограничена и сводится к выбору между различными страстями и импульсами. Для такого выбора требуется ясность видения, помогающая преодолевать все низменное в себе. Впрочем, Камю не ставил перед собой задачу создания новой этической системы. Вывести все этические ценности из бунта вряд ли возможно, но ясно, против чего он направлен. «Я ненавижу только палачей» – вот, пожалуй, самое краткое и точное определение социальной и моральной позиции Камю.
Посторонний и Миф о Сизифе содержат основные ключи к философии Камю. Сознание Мерсо, героя Постороннего, пробуждается лишь к самому концу повествования, когда он оказывается перед лицом смертной казни за случайное, беспричинное убийство незнакомого араба. Прототип современного антигероя, он бесит судей неприятием их лицемерия и отказом признать собственную вину.
В Мифе о Сизифе мифологический герой Сизиф начинает там, где кончил Мерсо. Боги приговорили его вечно катить на гору огромный камень, который, достигнув вершины, снова падает вниз, но Сизиф всякий раз упрямо начинает сначала, понимая всю бессмысленность своего труда. В этом сознании бессмысленности своих действий и заключается его победа.
В своем творчестве он рассмотрел концепцию отчуждения личности и общества. Он – глашатай множества разрозненных фишочек, которые в мире, расколотом на лагеря, ведут судорожные поиски собственного серединного пути. В своих произведениях он придерживался умозаключений "философии существования", экзистенциализма. Понять жизнь – значит, по Камю, различать за ее изменчивыми малодостоверными обликами лик самой Судьбы и истолковать в свете последней очевидности нашего земного удела. Все книги Камю претендуют на то, чтобы быть трагедиями метафизического прозрения: в них ум тщится пробиться сквозь толщу преходящего, сквозь житейско-исторический пласт к прямоугольной бытийной правде существования личности на земле.
К одной из таких книг относится и произведение Камю "Посторонний", о котором уже написаны тысячи станиц. Он вызвал живой интерес как во Франции, так далеко за ее рубежами. Но и сегодня, более сорока лет после его выхода а свет, книгу продолжают читать, она остается во Франции бестселлером. "Посторонний" прочно вошел в лицейские и университетские курсы, где трактуется как "капитальная дата" в истории французской литературы. Эта книга Камю называется и "лучшим романом поколения Камю", и "одним из больших философских мифов в искусстве этого века" и даже одним из наиболее захватывающих, убедительных и наилучшим образом построенных романов в мировой литературе.
Литература о "Постороннем" настолько разнообразна, что знакомство с ней дает довольно полное представление о возможностях различных направлений в методологии современного западного литературоведения. Повесть подвергалась разного рода прочтению – метафизическому, экзистециалистическому, биографическому, политическому и социологическому. К ней обращались представители многих областей знаний.
Творческая история "Постороннего" довольно легко прослеживается по "Записным книжкам" Камю. Он отмечает, что главный герой повести – человек, не желающий оправдываться. Он предпочитает то представление, которое люди составили о нем. Он умирает, довольствуясь собственным сознанием своей правоты. По запискам Камю, герой – хранитель правды, но какой? Ведь этот человек странный, на что некоторым образом намекало название романа – "Посторонний".
Когда "Посторонний" вышел в свет, целое поколение с жадностью прочло эту книгу – поколение, жизнь которого не покоилась на традиционных основах, была замкнутой, лишенной будущего, совсем как жизнь "Постороннего". Молодежь сделала из Мерсо своего героя.
Как писал Камю, основной проблемой был абсурд. Главное, что определяет поведение Мерсо, считал писатель – это отказ от лжи. Психология Мерсо, его поведение, его правда – результат долгих размышлений Камю над эстетикой абсурда, которая по-своему отражала его собственные жизненные наблюдения.
"Посторонний" – произведение сложное, его герой "ускальзывает" от однозначной трактовки наибольшая сложность в повести заключается в ее двуплановости. Повесть разбита на две равные, перекликающиеся между собой части. Вторая – зеркало первой, но зеркало кривое. Однажды пережитое в ходе судебного разбирательства, и "копия" до неузнаваемости искажает натуру. С одной стороны, Камю стремится показать столкновение "обычного человека" лицом к лицу с судьбой, от которой защиты нет – и это метафизическая плоскость романа. С другой стороны, своим негативизмом Мерсо поверяет общепринятые ценности, чтобы своей внутренней правдой осудить внешнюю ложь.
Жанр романа близится к моралистическому роману, поэтому философско-эстетическая система автора не отделима от его личности. Полноту "Постороннему" придает его философский подтекст. В "Постороннем" Камю стремится придать истории универсальный характер мифа, где жизнь изначально отмечена печатью абсурда. Действительность здесь является скорее метафорой, необходимой для раскрытия образа Мерсо.
Механически размеренно течет жизнь молодого героя на городской окраине Альшера. Служба мелкого клерка в конторе, пустая и монотонная, прерывается радостью возвращения Мерсо к пляжам "залитым солнцем, к краскам вечернего южного неба". Жизнь и здесь под пером Камю предстает своей "изнанкой" и своим "лицом". Сама фамилия героя содержит для автора противоположность сущности: "смерть" и "солнце". Трагизм удела человеческого, сотканный из радости и боли, и здесь с недоступностью закона охватывает все круги жизни героя". Мерсо не требует много от жизни и по-своему он счастлив. Следует отметить, что среди возможных названий романа Камю отметил в своих черновиках "Счастливый человек", "Обыкновенный человек", "Безразличные". Мерсо – скромный, уступчивый и благожелательный, правда, без особого радушия, человек. Ничто не выделяет его из числа обитателей бедных предместий Алжира, кроме одной странности – он удивительно бесхитростен и равнодушен ко всему, что обычно представляет интерес людей.
Жизнь алжирца сводится Камю до уровня непосредственно чувственных ощущений. Он не видит оснований менять свою жизнь, когда хозяин конторы предлагает ему подумать о карьере, где для него нашлась интересная работа.