Вряд ли Эмилии Бронте даже в голову приходило остановиться на одном из этих возможных решений: и то и другое опрокинуло бы замысел ее романа. Тот факт, что Эмилия Бронте не пошла ни по тому, ни по другому пути, свидетельствует о ее нравственной силе и художественном мастерстве. Ведь отвергнув возможные традиционные решения, подсказываемые обстановкой эпизода, автор придает этой сцене поистине удивительную моральную силу. Хитклиф, застающий Кэтрин при смерти, беспощаден к ней, нравственно беспощаден; вместо слов утешения он с жестокой откровенностью высказывает умирающей свою оценку ее поступков. Отношения между Кэтрин и Хитклифом, отражающие стремление к большей человечности и к большей нравственной глубине, чем способны вместить моральные нормы мира линтонов и эрншо, должны пройти через испытание, которому подвергает их здесь Хитклиф. Всякая полуправда, всякая попытка обойти жгучие вопросы, о которых идет речь, или смягчить их остроту, испортила бы все дело, была бы недостойна героев книги. Хитклиф знает, что одно и только одно может дать душевный покой Кэтрин, которую уже никакими силами нельзя спасти от смерти: полное и до конца честное осознание сущности связывающих их уз, принятие как этих уз, так и всего, что стоит за ними. Ни уговоры, ни сделка с совестью не дали бы надежды на душевное успокоение.
Вместо раскаяния перед смертью Хитклиф требует: «Никакому священнику приходить не надо, и никаких не надо надгробных речей: говорю вам, я почти достиг моего неба. Небо других я ни во что не ставлю и о нем не хлопочу». И писательница не осуждает своего героя. Божество Хитклифа – его любовь: «Я и под ноги не могу взглянуть, чтоб не возникло здесь на плитах пола ее лицо. Оно в каждом облаке, в каждом дереве – ночью наполняет воздух, днем возникает в очертаниях предметов – всюду вокруг меня ее образ!» В этих словах отголосок пантеизма Шелли.
Однако не в этом поступке Кэтрин, как показывает писательница, заключается трагическое противоречие человека и общества – Кэтрин никто не выдавал насильно за Линтона. Дело здесь в другом: окружающее общество создало двойственность ее души, лишило ее характер цельности и тем самым отняло у нее возможность быть счастливой. Ее слова: «Если мы с Хитклифом поженимся, то будем нищими? А если я выйду за Линтона, я получу возможность помочь Хитклифу возвыситься…» – и наивны и в то же время в них звучит уже буржуазная расчетливость, способность идти на компромиссы. Само ее чувство отравлено и искалечено: любовь в нем сливается с ненавистью, радость краткого свидания омрачается горем разлуки, жестокость обстоятельств делает жестокой и ее саму. Наиболее страшный результат и предательства – одиночество. И Хитклиф, терзаясь своим бессилием помочь ей, говорит: «О, я знаю, она среди вас, как в аду!.. Как ей было не повредиться, черт возьми, в ее страшном одиночестве?» Здесь перед автором открываются возмо
Писательница делает попытку противопоставить официальной религии какую-то иную, новую, в которой поклоняются не бесчувственному и глухому к людским страданиям богу, а человеку, образ которого сливается с бессмертной природой. Но Э. Бронте не останавливается на достигнутом. Перед нами предстает новая история любви – Кэти и Гэртона. Если Кэтрин Эрншо, эта бунтующая, мятежная душа, порывистая и трагически надломленная женщина, столь не похожая на кротких и доброжелательных героинь стереотипного английского романа и во многом схожая, скорее, со своим возлюбленным, трагедия и вина которой в том, что она, по выражению Хитклифа, «предала свое собственное сердце», искреннюю любовь к товарищу детства променяла на богатство и положение в обществе, погибает, замученная угрызениями совести, то ее ошибку искупает ее дочь. Эмилия Бронте безгранично верит в человека, поэтому закономерна такая эволюция романа и неслучайно введение в сюжет взаимоотношений Кэти и Гэртона.
Любое такое проявление слабости было бы унизительно для достоинства обоих, означало бы, что их жизнь прожита напрасно и что на пороге смерти ничего нельзя изменить. Хитклиф и Кэтрин, которая не желает быть похороненной среди Линтонов, под сводами церкви, и отвергает утешения христианства, сознают, что их отношения важнее самой смерти. Конец истории Кэтрин и Хитклифа скорее сказочный, фольклорный, чем мистический. Обрекая свою героиню на загробные муки, Э. Бронте стремится как можно сильнее наказать ее. В то же время скитания Кэтрин после смерти и особенно появление духа Кэтрин у окна ее девичьей спальни символически раскрывают мысль о невозможности человеческого счастья в буржуазном мире. Поэтому вряд ли можно говорить о стремлении Э. Бронте придать роману религиозно-мистический характер. «Грозовой перевал» изобилует выпадами не только против церкви и священников, но и против самой религии. Длинная и скучная проповедь (в сцене сна Локвуда) кончается всеобщей потасовкой в церкви. Сами Кэтрин и Хитклиф, поглощенные любовью, мало беспокоятся о христианском долге. Кэтрин обещает Хитклифу: «Пусть меня на двенадцать футов зароют в землю и обрушает церковь на мою могилу, я не успокоюсь, пока ты не будешь со мной!»
Герои романа Хинтклиф и Кэтрин отвергают общепризнанные нормы буржуазной морали – кульминационной здесь является сцена смерит Кэтрин. Казалось бы, вся обстановка действия толкает романистку на путь решения этой сцены в традиционных мелодраматических канонах. Кэтрин при смерти, и вот из мрака ночи является Хитклиф. Предсмертные муки героини – месть за поруганную любовь. Кэтрин «предала собственное сердце», прельстилась богатством и красотой Эдгара Линтона, захотела стать «первой дамой в округе».