Система образов романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», как и вся художественная структура романа, подчинена, прежде всего, раскрытию авторского замысла через образ главного героя. Однако второстепенные персонажи самоценны, имеют вполне самостоятельное значение как полнокровные художественные типы.
Тема судьбы, предопределения и свободы воли выступает главной в лермонтовском произведении и отражает одну из граней авторского замысла. Наиболее ярко этот вопрос стоит в повести «Фаталист». Не случайно она завершает роман и является своеобразным итогом нравственно – философских исканий героя, а с ним и автора.
Тему судьбы можно раскрыть в сопоставлении образов Вулича и Печорина. Главный персонаж «Фаталиста», как и главный герой всего романа, ощущает свою необычность, исключительность.
Страсть к игре в самом широком смысле – азартным играм, игре со смертью и игре с чувствами, упрямство, с котором поручик каждый раз начинает с надеждой выиграть, обличают в Вуличе нечто необычайно близкое, чем-то родственное Печорину, с его странной игрой с собственной жизнью. Печорин подвергает себя огромной опасности, похищая Бэлу, выслеживая контрабандистов, соглашаясь на дуэль с Грушницким, и обезвреживая пьяницу казака. В этом отношении Вулич – двойник Печорина.
Однако в «Фаталисте Печорин сражается уже не с людьми и обстоятельствами, а с самой идеей судьбы, пытаясь доказать Вуличу и себе, что «нет предопределения», что «часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка». И здесь «фаталист» Вулич рассматривает в противопоставлении «скептику» Печорину, является идейным антиподом.
Таким образом, герои сходятся в своем единодушном стремлении проникнуть за пределы обыденности, постичь значение Рока и силу его власти над человеком. Но мы видим, что их отношение к судьбе, фатуму противоположено.
Кроме того, Вуличу присущи характерные для молодого поколения тридцатых годов девятнадцатого века духовная пассивность, чувство растворенности в собственной судьбе, утрата воли к жизни, «сильного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою». Отсюда странная болезненная игра героя со смертью. Всю сою жизнь Вулич стремился оказа
В описании этой страшной и нелепой смерти выражается авторская ирония над определенным героем и слабостью человеческой природы вообще, но одновременно раскрывается и трагедия целого поколения людей, особая духовная «болезнь» эпохи.
Печорин тоже кажется фаталистом, недаром он тоже решает «испытать судьбу».
Однако если Вулич, как истинный фаталист, действительно полностью вверяется року и полагается на предначертание, безо всяких приготовлений спускает курок пистолета в эпизоде у майора, то Печорин в подобных обстоятельствах действует совсем иначе. Он бросает в окно казаку – убийце, заранее продумав план действий и предусмотрев множество деталей.
Сопоставляя этих героев автор пытается решить вопрос человеческой свободы. Так, Печорин заявляет: «И если точно есть предопределение…, почему мы должны давать отчет в наших поступках?» Тем самый герой, в отличие от Вулича, выражает позицию духовно независимой личности, которая в своих мыслях и действиях опирается прежде всего на собственный разум и волю, а не сомнительные «небесные» предначертания. Одновременно с этим, отчет человека во всех своих словах и поступках в первую очередь перед самим собой увеличивает не только меру его личной свободы, но и личной ответственности – за жизнь свою, за судьбу мира.
Об этом Печорин говорил еще после дуэли с Грушницким, причисляя себя к тем, кто имеет «смелость взять на себя всю тягость ответственности», не перекладывая ее на обстоятельства. Вспомним также разговор с Вернером перед дуэлью, в котором герой замечает: «во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его…»
Итак образ Вулича служит всестороннему раскрытию характера центрального персонажа романа и, следовательно, воплощением всего авторского замысла.
Наконец, введение Вулича в систему образов романа позволяет автору наиболее полно и достоверно изобразить социально – духовные противоречия тридцатых годов: его пассивность, слепую веру в избранность человека судьбой и, одновременно, действенную позицию части этого поколения в попытке противостоять предопределенности.