Если Печорин типичен для своего общества и времени лишь как «типичное исключение», то Максим Максимыч типичен как наиболее обобщенное выражение всего обыденного, массового (и в то же время лучшего), что было в его социальном кругу. Он — представитель рядовой массы армейского кавказского офицерства, которое на своих плечах вынесло всю тяжесть кавказских войн и окраинной военной службы. Чрезвычайно важно то обстоятельство, что взгляды Максима Максимыча, как и всей представляемой им рядовой офицерской массы, целиком вытекают из его жизни — из социального характера и непосредственной практики его военной «профессии». В этом смысле мировоззрение Максима Максимыча совершенно органично: ни внутри его, ни между ним и жизнью нет ни малейшей тенденции, нет никакой дисгармонии. Отсюда следует такая особенность образа мыслей Максима Максимыча, как наивность, бесхитростность его отношения к миру, восприятие вещей такими, каковы они есть. Ничто так не чуждо уважаемому штабс-капитану, как критицизм мысли, анализирующей явления, подвергающей их оценке наново и принимающей или отвергающей в зависимости от соответствия определенным критериям.
Взгляды Максима Максимыча состоят из ограниченного запаса социальных догм и предрассудков, диктуемых его положением офицера, с присоединением суммы мелких эмпирических истин, полученных непосредственно из опыта повседневной жизни. Но круг его практически узок, развитие, даваемое образом жизни, ограничено. И Максим Макси- мыч следует за течением жизни, не ломая себе головы над всякими «зачем» и «почему», никуда не порываясь, повинуясь очередным ближайшим требованиям обыденной практики. Его отношение к жизни иначе нельзя назвать, как эмпирическим и бессознательным, стихийным.
Но это значит, что он руководствуется в жизни преимущественно узкопрактическим сознанием, то есть так называемым здравым смыслом. Ему недоступна всякая сложность рассуждения, всевозможные фиоритуры (зд. тонкость) мысли, полет воображения, — он немедленно сводит все это к простым, примитивным истинам, почерпнутым из его узкого опыта. Так, сложные объяснения его собеседника, о причинах моды на разочарование остались для него закрытой книгой: «Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво: — А все, чай, французы ввели моду скучать? — Нет, англичане. — А-га, вот что?.. — отвечал он, — да ведь они всегда были отъявленные пьяницы». Тот же здравый смысл, не пускающийся в отвлеченные рассуждения о том, что есть истина, но понимающий непосредственную необходимость поступков, диктуемых общепринятыми взглядами и традициями, помогает ему применяться к обычаям горцев, понимать их освященную традицией «справедливость».
Месть Казбича, убившего ни в чем не по инного старика, отца Бэлы, кажется ему вполне понятной и оправданной именно исходя из взглядов среды: «Конечно, по- ихнему, — сказал штабс-капитан, — он был совершенно прав». Отсутствие лично
Как он позволяет Бэле, «проказнице», подшучивать над ним, как бескорыстно радуется, что в ней он «нашел, кого баловать», как дружески журит Печорина и все-таки спускает ему с рук всяческие нарушения требований военной дисциплины, как трогательно привязывается к обоим. Эгоистическое сознание собственной личности никогда не становится между ним и другими людьми, и потому он каким-то инстинктом понимает все человеческое и принимает в нем горячее участие. Правда, в этом бессемейном и одиноком горемыке живет страстная потребность в человеческой привязанности и любви. Но эта естественная, присущая каждому живому человеку потребность не есть результат какой-либо повышенной самооценки или сознания своих прав на полноту личной жизни: она проявляется у него как потребность инстинктивная. Он не видит за собой никаких прав на привязанность, любовь и, горько переживая то, что Бэла ни разу не вспомнила перед смертью его, который баловал ее, как отец, он все же прибавляет: «Ну, да бог ее простит!. И вправду молвить что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?»
И то же глубочайшее бескорыстие, забвение себя, отсутствие эгоистических личных мотивов характеризует собою и отношение Максима Максимыча к службе. «Для него «жить» значит «служить», и служить на Кавказе», — пишет о нем Белинский. Только из-за свидания с Печориным «бедный старик, в первый раз отроду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности». Его жизненный путь — это путь, полный лишений и терпеливого мужества, подлинно жизнь незаметного героя. Доброта и самоотверженность Максима Максимыча изображены Лермонтовым без единой ноты приторной слащавости, фальшивой умиленности и идеализации. Лермонтов вовсе не скрывает его духовной ограниченности и примитивности. Тем не менее соседство блестящей яркой личности Печорина не затмевает собою наивного обаяния «старого младенца», чей образ встает со страниц романа во всей безупречной прозрачности правды.
И в этой поэтизации доброты Максима Максимыча проявляется нечто новое в творчестве Лермонтова: он видит прекрасное уже не только в сильных, исключительных, необыкновенных личностях, но открывает его и в людях, в которых личный принцип уступает место забвению личного ради других людей и ради сверхличных требований. Он открывает красоту — неяркую, не бросающуюся в глаза, незаметную красоту обыденного — в подчинении личного принципа гуманистическому служению людям.