Печорин не просто так, только от скуки начинает «игру», далеко не веселую. Он тоскует, жаждет любви сильной, чистой, бескорыстной. Но в то же время он не верит в любовь женщины. Он ожесточен прошлым опытом. Отсюда его злые сентенции, философствования вроде: «.. .женщины любят только тех, которых не знают», или «нет ничего парадоксальнее женского ума: женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтобы они убедили себя сами», которые находятся и противоречии с тем, что происходит в его сердце. Равно как нельзя полностью доверять Печорину и тогда, когда он говорит, что «давно не живет сердцем», а живет одной «головой». Нельзя доверять ему и тогда, когда на горькие жалобы Веры о том, что он ей ничего не дал, кроме страданий, Печорин размышляет про себя: «Может быть, ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда».
Впоследствии, когда княжна, узнав несколько ближе Печорина, полюбила его, в поведении Печорина появляется нечто новое. Быть может, ненадолго, но в нем
пробуждается чувство, жажда быть любимым, мелькает надежда и возникает потребность открыть свою душу перед невинным, еще неиспорченным любящим существом.
Такова психологическая предпосылка монолога-исповеди Печорина. Его исповедь — «откровенный, беспощадно правдивый рассказ о самом себе… трезвый, нелицемерный отчет перед собственной совестью, безбоязненное, проникающее до самых глубин души обнажение ее сокровенных движений, ее верований и мечтаний». «Печорин никогда не будет прятать ни от себя, ни от других истинный характер своих побуждений, он не унизит свои принципы лицемерием или отступничеством, он всегда готов отвечать за них перед всем миром».45 Печорин чуток не только к своему внутреннему миру, своим страданиям, но и умеет «читать» в чужой душе, понимать чужие страдания. Когда на вечере у княгини он «был в духе», с воодушевлением импровизировал «разные необыкновенные истории» и увидел, как княжна Мери «с глубоким, напряженным, даже нежным вниманием» слушает его, ему становится «совестно». Когда же на болезненном лице княжны замечает Печорин «глубокую грусть», то признается: «… мне стало жаль ее».
Побуждения Печорина не безнравственн
Печорин всегда внутренне честен. Когда наступает решающая минута объяснения с княжной Мери, он признается, что не любит ее. Иначе поступить он не мог. Не мог обманывать ни себя, ни княжну. Это, может быть, было жестоко, но честно и целительно для княжны. Когда ее честь оказалась запятнанной, то Печорин без колебаний поставил на карту собственную жизнь, чтобы оградить невинную жертву от грязной клеветы.
Только односторонние суждения и внешнее восприятие текста романа Лермонтова могут привести к выводу о том, что Печорин — холодный и жестокий эгоист, с наслаждением причиняющий другим боль и страдание. Этот «черствый», «холодный» человек с упоением слушает песню контрабандистки, «напев странный, то протяжный и печальный, то быстрый и живой». Этот «себялюбец» бросается за любимой женщиной. «А его готовность заглушить в себе ложный стыд, голос светской чести и оскорбленного самолюбия, — писал Белинский о Печорине, — когда он за признание в клевете готов был простить Грушницкому, человеку, сейчас только выстрелившему в него пулю и бесстыдно ожидавшему от него холостого выстрела? Л ого слезы и рыдания в пустынной степи, у тела издохшего коня? Нет, все это не эгоизм».
В любви Печорин искал исцеление и покой, но не находил. Женщины — история с Бэлой, княжной Мери — лишь попытка уйти от скуки и бездействия, попытка как-то разнообразить, наполнить содержанием унылую, безрадостную повседневность. Эти попытки, по собственному признанию Печорина, лишь «пища, поддерживающая душевные силы», и вызваны желанием «Больную душу как-нибудь / На миг надеждой обмануть». Женщины только на время помогали заглушить тоску, но не могли по-настоящему утолить жажду его беспокойного духа. Печорин ночью, перед дуэлью, в раздумьях о жизни и возможной близкой смерти, говорит: «Моя любовь никому не принесла счастья я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страдания — и никогда не мог насытиться».