А почему роман Лермонтова, оставаясь «величайшим созданием», не может принадлежать к высшим достижениям русской романтической прозы? Очень просто. Пусть ныне Д. Благой признает заслуги романтизма, самоценность, большую, порой и «громадную, идейную и художественную значительность» многих его явлений, однако где-то в глубине его сознания все-таки существует убеждение, что романтизм хуже, ниже реализма. Д. Благой не допускает мысли, что после «Евгения Онегина», с которым исследователь связывает наступление реалистического этапа русской литературы, может появиться роман, написанный с позиций романтизма. Однако и при самом тенденциозном подходе трудно не заметить, игнорировать отчетливо выраженные в романе Лермонтова характернейшие черты романтической системы, романтического стиля. Как же быть с ними? «Почти совсем опуская конкретную предысторию Печорина, - пишет Д. Благой, - он (Лермонтов) окружает его привычным для романтического героя ореолом загадочного, „странного” человека, ставит его в весьма романтические ситуации («Бэла», «Тамань»), наконец, развертывает действие своего романа в „колыбели русского романтизма” - на Кавказе.
Именно это-то и обманывает тех исследователей, которые считают роман Лермонтова явлением или даже вершиной русского романтизма».
Оказывается, все это не существенно, не имеет никакого значения при решении вопроса о характере миросозерцания Лермонтова и стилистической природе его романа. Все это обманчиво, всего лишь прием автора, чтобы ввести в заблуждение читателей и исследователей. Нужно просто все эти явные признаки романтической сущности лермонтовского творения отбросить (они лишь для обмана), тогда окажется, что «по методу типизации, по видению и воссозданию объективной действительности, наконец, по своему стилю, в котором „мысль обрела язык простой и страсти голос благородный”, первый русский роман в прозе о „современном человеке”, „Герой нашего времени”, продолжает, развивает, углубляет и упрочивает традиции пушкинского „Евгения Онегина”».
Эти аргументы на первый взгляд могут показаться основательными. Но, к сожалению, они выражены большей частью формулами («видение», «стиль»), которые без наполнения конкретным содержанием не могут служить доказательством выдвинутого автором статьи тезиса. Большая определенность - в формуле «реалистический метод типизации», важнейшим признаком которого объявляется критицизм автора, его умение отделить себя от героя. Нечто аналогичное имеет место в «Паломничестве Чайльд-Гарольда», где авторское «я» то отдаляется (песни I и II), то сближается, порой сливаясь с образом героя (песни III и IV). Однако на этом основании никто из исследователей творчества английского поэта не нашел возможным назвать «Чайльд-Гарольда» реалистическим произведением. Что же касается «Героя нашего времени», то здесь проблема авторской позиции намного сложнее.
А как примирить концепцию «реализма» лермонтовского романа и его героя с тем, что говорит Белинский о Печорине. «В „Бэле” он является каким-то таинственным лицом, - писал Белинский. - Героиня этой повести вся перед вами, но герой - как будто бы показывается под вымышленным именем, чтобы его не узнали. Из-за отношений его к Бэле вы невольно догадываетесь о какой-то другой повести, заманчивой, таинственной и мрачной». Повесть «Бэла» в целом характеризуется критиком как произведение «загадочное». После прочтения последующих повестей момент «загадочности» не исчезает. Не исчезает и «загадочность» образа Печорина. Собственно, он, в котором Белинский видел «основную идею произведения», и вносит в повествование момент «загадочности». В «Княжне Мери» как будто лик Печорина несколько проясняется, вернее было бы сказать, больше раскрывается его внутренний мир, но, замечает Белинский, «он и тут является тем же таинственным лицом, как и в первых повестях». Далее: «Вы читаете наконец „Фаталиста”, и хотя в этом рассказе Печорин является не героем, а только рассказчиком случая, которого он был свидетелем, хотя в нем вы не находите ни одной новой черты, кот
Читатель все время ждет от критика ясного ответа на вопрос: что за «странный» человек Печорин, кто же он? И ответа не находит. Его нет, потому что текст романа заставляет Белинского быть осторожным , в окончательных выводах о «герое времени». «Он (Печорин), - писал Белинский, - скрывается от пас таким же неполным и неразгаданным существом, как и является нам в начале романа».
Момент «загадочности» присутствует в той или иной степени и в образах других действующих лиц: девушки-контрабандистки, старухи, слепого мальчика из «Тамани». Читатель так и не узнает, что стало с Азаматом. Рассказчик ограничивается неопределенной фразой: «Так с тех пор и пропал; верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков, да и сложил буйную голову за Тереком или за Кубанью»,
С каких это пор «загадочность», «таинственность», «недоговоренность» стали признаками «реалистического метода типизации»? Затем следует обратить внимание и на язык Белинского, когда он говорит о впечатлении, вызываемом повестью «Бэла»: «Вам грустно, но грусть ваша легка, светла и сладостна; вы летите мечтою на могилу прекрасной, но эта могила не страшна: ее освещает солнце, омывает быстрый ручей, которого ропот вместе с шелестом ветра в листах бузины и белой акации говорит вам о чем-то таинственном и бесконечном, и над нею. в светлой вышине, летает и носится какое-то прекрасное видение, с бледными ланитами, с выражением укора и прощения в черных очах, с грустною улыбкою…».
Нужно ли доказывать, что этот поэтический отрывок навеян стилистической природой повести Лермонтова. Образы, общий колорит, способ выражения - все, все заимствовано из поэтики романтизма. Причем у Белинского это не стихийная дань литературной традиции, а система восприятия. Нет сомнения, что Бэла в толковании Белинского- чисто романтический образ, так же как и девушка из «Тамани», «обольстительная, как сирена, неуловимая, как ундина, страшная, как русалка, быстрая, как прелестная тень или волна, гибкая, как тростник. Ее нельзя любить, нельзя и ненавидеть, но ее можно только и любить и ненавидеть вместе». Здесь же общая характеристика стилистической природы «Тамани»: «Повесть эта отличается каким-то особенным колоритом: несмотря на прозаическую действительность ее содержания, все в ней таинственно, лица - какие-то фантастические тени, мелькающие в вечернем сумраке, при свете зари или месяца».
В соответствии с распространенными концепциями, по которым лермонтовский роман является произведением критического реализма, автор «развенчивает», «разоблачает героя», «чинит суд над ним». Да, критическое начало в «Герое нашего времени» весьма существенно, но какого свойства это критицизм? Каково авторское отношение к «саморазоблачениям» Печорина? Одно, во всяком случае ясно - автор не судит о нем со стороны, он кровно заинтересован в судьбе героя, и если и чинит суд над Печориным, то чинит суд и над самим собой.
Несмотря на попытки Д. Благого найти сходство между авторской позицией и житейской позицией Максима Максимыча, ему все же приходится признать «внутреннюю близость» Лермонтова с Печориным. В то же время утверждается, что благодаря способности автора романа смотреть на героя «со стороны и сверху» процесс «самораскрытия» освобождается от «романтического субъективизма». Но не будь того, что названо здесь «романтическим субъективизмом», не было бы ни романа, ни его романтического героя. Романтизм «Героя нашего времени» вытекает из «благороднейшей субъективности», которая есть не что иное, как «выражение личности», а «в таланте великом избыток внутреннего субъективного элемента, - по словам Белинского, - есть признак гуманности».
В образе Печорина - итог раздумий Лермонтова о «современном человеке» и о себе. Эти два аспекта в романе неразрывно связаны. Здесь характерный для всего творчества поэта один и тот же круг скорбных «черных дум».