Стихотворение «Смерть поэта», выражающее взгляды целого поколения, было стихотворением, носящим все черты лермонтовской субъективности и, если угодно, лермонтовского субъективизма. Того самого субъективизма, который продиктовал раннюю лирику: стихотворения «Предсказание», «10 июля. (1830)», «30 июля. - (Париж) 1830 года», «1831-го июня 11 дня», «Нищий», «Парус», «Новгород» и многие другие. Отсюда из этих стихотворений в «непозволительные стихи» 1837 года пришли общие идеи, мысли, чувства, образная система в целом и в деталях поэтики. Стихотворение 1837 года, написанное с быстротой экспромта, на самом деле экспромтом не было: его идея сложилась и вызревала в течение нескольких лет, - события 1837 года воззвали ее к активной поэтической жизни.
Стихотворение «Смерть поэта» написано было быстро потому, что писал его автор «Предсказания» и других революционных стихотворений 1830-1832 годов. Между ними идейно-политического различия нет. По политической «откровенности» (употребим это удачное слово Котляревского) «Смерть поэта» даже уступит стихам 1830 года. Нет различия и в образной системе (почему многое и перешло из стихотворений ранних лет). Но различие в мастерстве и поэтической силе выражения - огромное. Прибавим сюда масштабы события, современность стихотворения, возбужденность широких демократических слоев гибелью Пушкина, и мы поймем, почему имя Лермонтова рядом с именем Пушкина было у всех на устах в феврале 1837 года и почему Лермонтов, не меняясь существенно в своих политических взглядах по сравнению с 1830 годом, а оставаясь на тех же идейных полициях, «стал выразителем взглядов и чувств лучшей части целого поколения». И не история лейб-гусарского полка это прояснит, а, смеем думать, история Московского университета и история России…
Да будет позволено высказать парадоксальное мнение: в 1837 году не Лермонтов «дорос» до лучшей части русского общества, а русское общество поднялось до Лермонтова… И то ненадолго: вскоре начался спад общественно-политического напряжения…Это, во-первых.
Во-вторых. Надо со всей определенностью заявить об огромности лермонтовской субъективности, которая очень рано была раскрыта для жизни мира и жила жизнью мира. Понимание Котляревским соотношения субъективного и объективного у Лермонтова неверно. Говоря известными словами Белинского, лермонтовская субъективность не закрывала от поэта мир, а как раз раскрывала мир перед поэтом: это - субъективность активного вторжения в сферу объективного.
От «Смерти поэта» буквально во все стороны отходят связующие нити и линии. Оно связано с юношеским
* Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?
* Иль никогда на голос мщенья
* Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
* Покрытый ржавчиной презренья?
В «пестрой толпе», собравшейся на бале, он узнает «жадную толпу», стоящую у трона; и бросит ей в лицо «железный стих, облитый горечью и злостью»; а в «гордо погибающем» герое он увидит знакомые ему черты великого поэта и во «вздорной толпе» - толпу, травившую его. Отсюда же идут прямые линии связи и к «Думе», и к «Умирающему гладиатору», и к гордому «духу изгнанья» Демону. В одних случаях эта связь идет по восходящей, в других - жизнь вносит очень существенные коррективы в мир идей Лермонтова и гневное, напряженное до предела чувство поэта сменяется скорбной и тягостной «Думой». Но и в том и в другом случаях связь с идеями знаменитого стихотворения остается отчетливо ощутимой и несомненной. Особенно, если речь идет о «Думе» и о стихах этой ветви на древе жизни поэзии Лермонтова.
Но надо помнить, что между «Думой» и «Смертью поэта» лежат трагические для Лермонтова февральские дни 1837 года. Это были дни взлета и падения русского общества, дни мятежной славы и острых угрызений для автора стихов на смерть Пушкина. К «Думе» - к этому суду Лермонтова над обществом - прямой путь от «Смерти поэта». Но он проходит через суд над Лермонтовым в конце февраля 1837 года…
Тема стихотвоиения, действительно, тема трагической судьбы поколения. И трагедия эта - трагедия неотвратимого рока, а не трагедия частной вины людей. Отсюда и идет то оправдание поколения, о котором мы говорили выше. Люди здесь не обвиняются в бездействии - обвиняется эпоха, не позволяющая людям действовать. К чему талант, познанья, когда мы их употребить не можем? И следующее затем сравнение говорит само за себя. «Мы, дети севера, как здешние растенья, цветем недолго, быстро увядаем». Это - против времени и судьбы, эпохи и обстоятельств, обвинения строю, но не поколению. Оно здесь не является субъектом действия (то есть бездействия) и поэтому не является и обвиняемым: оно на лермонтовском суде выступает в роли пострадавшего, потерпевшего, «о не преступника, против которого надо «протестовать».