В революционном Париже толпы разъяренных женщин бегут, чтобы устроить кровавую расправу Фулону, "который говорил людям, подыхающим с голоду: "Жрите траву!"" (с. 267), - в "Докторе Живаго" обезумевшие от страха и пережитых ужасов женщины бегут от белых через леса в партизанский отряд Ливерия, а кровавую расправу белые устраивают над дезертиром, перебежавшим к красным.
В ратуше, где идет разбирательство по делу Фулона, мадам Дефарж отпускает словечки, которые тут же подхватываются народной толпой, но автор их не приводит. Аналогично ей словечки отпускает Кубариха, которую слушают люди, собравшиеся вокруг, и речь ее передается подробно. Юрий Живаго, уходящий из сибирского леса в Юрятин, а затем идущий летом в Москву, обращенно соотносится с путником, который приходит к деревне, принадлежавшей маркизу Эвремонду, разговаривает с каменщиком, а ночью с тремя другими такими же путниками поджигает замок маркиза. Этот путник - один из многих, отправившихся из Парижа по всей Франции (из столицы - в провинцию), тогда как Юрий Живаго, напротив, один идет в Москву (из провинции - в столицу) с целью, которая противоположна целям диккенсовских путников.
Мирная жизнь семьи Дарнея в Лондоне в течение трех лет, когда во Франции бушует революция, отразилась в похожей жизни семьи Живаго в Варыкино, куда они уехали из революционной Москвы. Чтение "Повести..." Диккенса в Варыкино актуализировало для героев Пастернака контраст Москвы и провинции, и в авторских комментариях Диккенса они могли находить точное описание того, свидетелем чему были в Москве, и того, что происходило там после их отъезда: "Как часто днем или вечером, когда многоголосое эхо гулко повторяло шаги, раздававшиеся на улице, обитатели дома прислушивались к ним с замиранием сердца; им слышался в этих шагах топот возмущенной толпы, шествующей с красным флагом там, на далекой родине, которая сейчас была объявлена в опасности и где люди, словно под действием злых чар, надолго превратились в диких зверей" (с. 279).
Если у Диккенса характеристики революции, аристократии, народа подаются как диагноз, поставленный происходящему, то в "Докторе Живаго", напротив, автор избегает такой прямолинейности в оценках, в частности потому, что оценки эти уже даны давным-давно, и герои, читающие роман Диккенса, понимают события действительности как повторение цикла революционного безумия. В "Докторе Живаго", как и в "Повести...", значимо отсутствует пересказ "официальных" событий революции, так как, с одной стороны, они общеизвестны, с другой - их общеизвестность становится таковой благодаря работе пропагандистской машины власти и, следовательно, не подтверждается личным опытом героев.
Письмо "бывшему маркизу" Эвремонду арестованного управляющего Габелля с просьбой о помощи служит поводом для отъезда Дарнея во Францию. Семья Громеко - Живаго едет на Урал, где живет управляющий Крюгеров Микулицын. Едет не для того, чтобы помочь кому-то, а чтобы самим "на земле посидеть", поскольку "нельзя же погибать так покорно, по-бараньи" (III, 207). С письмом Габелля соотносится и письмо Тони доктору в Юрятин, в котором она не просит его приехать, но, напротив, прощается и по принуждению уезжает с семьей сама. Мысли Дарнея о Франции, об отказе от наследства, о своем давнишнем желании довести задуманное в отношении своей собственности до конца, об упущенном времени отражаются в "Докторе Живаго" в той или иной вариации в эпизодах, рисующих пребывание доктора где-либо накануне отправки.
Отметим, что отправка Юрия Живаго на первую мировую войну и пр
Дарней перед отъездом "написал два прочувствованных письма - одно Люси, в котором он объяснял ей, что не может пренебречь долгом, и вынужден поехать в Париж, и, подробно излагая обстоятельства дела, убедительно доказывал ей, что ему не грозит никакая опасность; второе письмо - доктору, где он повторял то же самое, уверяя, что за него нечего беспокоиться, и поручал Люси и малютку его попечению" (с. 292). Сравним это написание и отправку писем с тем, что на третий день после "исчезновения" Юрия Живаго в комнату в Камергерском "Марина, Гордон и Дудоров в разные часы получили по письму от Юрия Андреевича. Они были полны сожалений по поводу доставленных им тревог и страхов.
Он умолял простить его и успокоиться и всем, что есть святого, заклинал их прекратить его розыски, которые все равно ни к чему не приведут. Гордона он предуведомлял в письме, что переводит на его имя деньги для Марины" (III, 478). Однако состояние Дарнея перед отъездом соотносится, прежде всего, с пребыванием Юрия Живаго дома в Варыкино после того, как у него сложились близкие отношения с Ларой, и перед попаданием к партизанам. Но если здесь перекличка текстов явная, то в других параллельных ситуациях, например, после "исчезновения" в комнату в Камергерском, она завуалирована. Дарнею "тяжко было весь следующий день, впервые за всю их совместную жизнь, держать от них что-то в тайне, тяжко было сознавать, что он обманывает их, и они ничего не подозревают.
Но всякий раз, когда взгляд его с нежностью устремлялся на жену, поглощенную мирными домашними делами, такую спокойную и счастливую в своем неведении, он укреплялся в своем решении не говорить ей ничего (как ни хотелось ему довериться ей и как ни странно было отстраняться от ее помощи и участия), и так незаметно промелькнул день" (с. 292 - 293). Юрий Живаго "дома в родном кругу чувствовал себя неуличенным преступником. Неведение домашних, их привычная приветливость убивали его. В разгаре общей беседы он вдруг вспоминал о своей вине, цепенел и переставал слышать что-либо кругом и понимать. Если это случалось за столом, проглоченный кусок застревал в горле у него, он откладывал ложку в сторону, отодвигал тарелку. Слезы душили его. "Что с тобой? - недоумевала Тоня. - Ты, наверное, узнал в городе что-нибудь нехорошее?"" (III, 300).
Отъезд Дарнея под вечер, когда после прощания он "вышел с тяжелым сердцем на улицу в тяжко нависший серый холодный туман" (с. 293), трансформировался в "Докторе Живаго" не только в ситуации отъезда героев, например Антипова-Стрельникова, который в "ясную осеннюю ночь с морозом" выходит из дому в Юрятине и принимает решение уйти на войну (III, 108 - 110), или Лары с Комаровским, когда Юрий Живаго идет распрягать лошадь, но и в сцены приезда, например возвращения Юрия Живаго из Мелюзеева, когда перед встречей с сыном он стоит при свете луны в бывшей кладовой Анны Ивановны (III, 171 - 172).