Идейно-тематическое содержание романа «Доктор Живаго»

Идейно-тематическое содержание романа во многом обу­словлено тем, как сам автор характеризует свой замысел в 1946 го­ду в письме к сестре О. М. Фрейденберг: «Начал писать большой роман в прозе. Собственно это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапяти­летие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжелого, печального и подробно разработанного … эта вещь будет выраже­нием моих взглядов на искусство, Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое». Таким образом, «Доктор Живаго» за­думывался как «роман века» и как наиболее полное и объективное лирическое высказывание автора «о времени и о себе». «…Мне на темы жизни и времени хочется высказаться до конца и в ясности, так, как дано мне…», — писал Пастернак о работе над романом. Для него это не просто итог жизни и творчества, но концентриро­ванное выражение всего комплекса философских, религиозных, этических представлений, взгляда на собственную судьбу и пути мировой истории и культуры.

Одна из основных тем романа — это размышления об истории России, о ее прошлом, настоящем и будущем в контексте мировой ис­тории. Для Пастернака характерно близкое к толстовскому пред­ставление о ходе исторического процесса, которое он доверяет выра­зить Юрию Живаго: «Он снова думал, что историю, то, что называется ходом истории, он представляет себе совсем не так, как принято, и ему она рисуется наподобие растительного царства. …Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидеть, как трава растет». Вот почему так часто в романе живая, постоянно воз­рождающаяся природа выступает олицетворением России и всей ис­тории человечества. Недаром наиболее близкие автору герои романа Юрий Живаго и Лара так тонко чувствуют природу, так близки ей, как бы растворены в природном начале. Основные идейно­тематические узлы романа представляют сопряжение человека и природы. Вот почему так важны в его идейно-художественной систе­ме природные образы, мотивы, уподобления: «…мимо в облаках го­рячей пыли, вздыбленная солнцем, как известь, летела Россия…».

Весь роман пронизывает и цементирует многозначный образ вьюги, метели, бури. Во-первых, это очистительная буря револю­ции, символ, сходный с блоковским из поэмы «Двенадцать» (симво­лична картина падающего на страницу газеты с первыми декрета­ми советской власти ноябрьского снега). Во-вторых, это неподвластный рассудку порыв чувств, захлестнувший героев по­добно снежной метели. И, наконец, этот образ сопряжен со столь же внезапным порывом творчества, захватившим Юрия Живаго и оп­ределившим его дальнейший путь. Именно через завесу зимней вьюги он видит с улицы кружок свечи, горящей в доме, где Лара ведет разговор со своим будущим мужем Антиповым. Тогда Юрий впервые слышит слова, наверное, самого знаменитого из стихов, завершающих роман: «Свеча горела на столе, свеча горела…». Так рождается поэт, который своим творчеством искупил не только свою жизнь, страдания, любовь, но и связал воедино разомкнувшиеся концы русской культуры, истории, восстановив «связь времен».

Подобными образно-тематическими нитями пронизано все ху­дожественное полотно романа, что придает ему особую цельность и органичность. Так в начале романа появляется образ бури, которая узнала десятилетнего Юру: «На дворе бушевала вьюга, воздух ды­мился снегом. Можно было подумать, будто буря заметила Юру и, сознавая, как она страшна, наслаждается производимым на него впечатлением. Она свистала и завывала и всеми способами стара­лась привлечь Юрино внимание». А в финале как будто эта же бу­ря собирает грозовую «черно-лиловую тучу», которая нагоняет трамвай, везущий изнемогающего от жары, задыхающегося Юрия Андреевича в его последний путь.

Именно в эти последние минуты жизни ему вновь приходит мыль о неком «принципе относительности на житейском ристалище», со­гласно которому происходят совершенно неожиданные, на первый взгляд, сближения, встречи, пересечения людей, судеб, времен и пространств. Эта мысль не раз звучит в романе, характеризуя не только его основной конструктивный принцип, но важнейшую для автора идею сопряженности всех жизненных явлений. Это касается и отмеченного выше взаимопроникновения человеческого и природ­ного начала, и той парадоксальной связи судеб многочисленных ге­роев романа, которая часто казалась читателям и критикам чем-то неестественным и надуманным. Более того, это еще одна важнейшая тема романа о связи единой русской культуры, которая, казалось бы, навсегда оборвалась под ударами революционных катаклизмов. Сам роман представляет собой художественный сплав разнообразных стилей, которые воплощают все ведущие традиции русской культу­ры. Это своего рода «обобщенный портрет русской культуры XIX-гг. начала XX веков». Показателен с этой точки зрения круг чтения ге­роев романа: «Бесы» Достоевского, «Война и мир» Толстого, «Евгений Онегин» Пушкина и многое другое, что составляет «золотой фонд» русской культуры. Об этом говорят, спорят, размышляют герои, а вместе с тем все яснее становится проблема, столь важная для автора: что происходит, когда сталкивается богатейшая культура народа, содержащая его мощнейший духовный потенциал, и воинствующая «антикультурность», бездуховность, после свершившейся революци­онной ломки вековых традиций заполнившая собой, казалось бы, все национальное культурно-историческое пространство. В этой чудо­вищной схватке становится очевидным, что же на самом деле из культурно-исторического наследия России может быть уничтожено, разрушено, искажено, а что вечно и неразрушимо, несмотря на все революции и войны. При этом Пастернак дает «портрет» русской культуры не изолированно, а вписывает его в общемировое культур­ное пространство. Не только русская, но и зарубежная литература отражается на страницах романа (в доме Живаго читают Диккенса и Стендаля), обсуждаются различные философские системы, полити­ческие события, которым разные герои дают различные толкования в соответствии с собственной позицией. Но все они подчеркивают именно идею неразрывности и слитности. Так целиком ушедший в революционную борьбу Антипов-Стрельников рассуждает в разгово­ре с Живаго: «…Весь этот девятнадцатый век со всеми его револю­циями в Париже, несколько поколений русской эмиграции, начиная с Герцена, все задуманные цареубийства… все рабочее движение мира, весь марксизм в парламентах и университетах Европы… все это впи

тал в себя и обобщенно выразил собою Ленин, чтобы олице­творенным возмездием за все содеянное обрушиться на старое.Рядом с ним поднялся неизгладимо огромный образ России, на глазах всего мира вдруг запылавшей свечой искупления за все бездолье и невзгоды человечества». Несмотря на различия в отноше­нии к свершившемуся перевороту, герои романа, как и сам автор, признают неизбежность происходящего. «Какая великолепная хи­рургия!» — восклицает не признавший новой жизни и так и не вписавшийся в нее Юрий Живаго. При всем его несогласии с новым строем, нивелирующим и уничтожающим личность, в самой рево­люции он видит нечто артистически гениальное. «Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжаю­щейся обыденщины, без внимания к ее ходу. Это всего гениаль­нее». Очевидно, что автор доверяет герою выразить свои размыш­ления о непреднамеренности исторического развития, а потому, несмотря на все ужасы революции, она воспринимается как дан­ность, неизбежность, вовлекающая человека, как песчинку, в водо­ворот событий. Для Пастернака войны, революции, цари, Робеспье­ры — «бродильные дрожжи» истории. Фанатики, подобные Антипову-Стрельникову, делающие революции, в несколько часов и дней ломающие весь прежний жизненный строй, — «гении само­ограничения» во имя признаваемой ими «великой идеи». Но что же следует за этим?

«Десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приводящей к перевороту, как святыне». Именно это для Пастер­нака одно из самых страшных последствий революции для России. В результате ее установилось царство посредственности, которое отторгает, преследует, уничтожает все истинно живое и творческое. Именно потому к новой жизни смогли приспособиться и устроиться в ней люди, подобные Дудорову и Гордону, но не нашлось места свободной, творческой личности, подобной Юрию Живаго. «Стереотипность того, что говорил и чувствовал Дудоров, особен­но трогала Гордона. …Добродетельные речи Иннокентия были в духе времени. Но именно закономерность, прозрачность их ханже­ства взрывала Юрия Андреевича. Несвободный человек всегда идеализирует свою неволю. Юрий Андреевич не выносил поли­тического мистицизма советской интеллигенции, того, что было ее высшим достижением или как тогда бы сказали — духовным по­толком эпохи». Оказывается, что революция убивает не только сво­ей жесткостью («если враг не сдается, его уничтожают»), но сама по себе противоречит жизни, отвергает ее. «…В наше время очень уча­стились микроскопические формы сердечных кровоизлияний, — с медицинской точностью отмечает доктор Живаго. — …Это болезнь новейшего времени. Я думаю, ее причины нравственного порядка. От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; рас­пинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что прино­сит тебе несчастье».

Так тема России, ее истории и культуры, размышления о зако­номерностях исторического процесса неразрывно связывается в ро­мане с его главной философской темой — жизни, смерти и бессмер­тия. В прозаической части романа она наиболее четко выражена в размышлениях дяди главного героя — Николая Николаевича Веденяпина, «расстриженного по собственному прошению священни­ка». Он утверждает: «…человек живет не в природе, а в истории… в нынешнем понимании она основана Христом… Евангелие есть ее обоснование», — и задается вопросом: «А что такое история? Это ус­тановление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению». Что же необходимо для обретения бес­смертия? «Это, во-первых, любовь к ближнему, этот высший вид живой энергии… и затем это главные составные части современного человека, без которых он немыслим, а именно идея свободной лич­ности и идея жизни как жертвы». Так основные идейно­тематические линии романа смыкаются и выходят на его главную тему — жизни, смерти и бессмертия человека в христианском по­нимании. Для Пастернака явление Христа и есть начало подлин­ной истории человечества: «Только после Него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, уми­рает, сам посвященный этой теме». По мысли автора, после прише­ствия Христа история человечества начинает проецироваться в веч­ность. Модель личности в романе — это и есть Христос: с его приходом, как пишет Пастернак, «народы и боги прекратились» и «начался человек». Недаром образ Христа у Пастернака «подчерк­нуто человеческий, намеренно провинциальный», ведь благодаря этому каждый человек обретает надежду на бессмертие. Это «…человек-плотник, человек-пахарь, человек-пастух в стаде овец на заходе солнца, человек, ни капельки не звучащий гордо, чело­век, благодарно разнесенный по всем колыбельным песням мате­рей и по всем картинным галереям мира». Мировоззренческий центр романа — это идея воскресения и бессмертия, которая про­является в чувстве личности, соизмеримой с миром. Показательны в этом отношении размышления Юрия Живаго: «Смерти нет. Смерть не по нашей части. А вот вы сказали: талант, это другое де­ло, это наше, это открыто нам. А талант — в высшем широчайшем понятии есть дар жизни». Именно так идея бессмертия реализуется в романе в судьбе Живаго: после его смерти осталась память о нем в сердцах близких ему людей, остались его стихи, которые и завер­шают всю книгу. «Стихотворения Юрия Живаго» для романа своего рода катарсис, прорыв в бессмертие после тяжелого сюжета, этот прорыв в вечность. Вот почему среди этих стихов так много тех, ко­торые непосредственно связаны с христианскими темами, мотива­ми и образами: «На страстной», «Рождественская звезда», «Чудо», «Магдалина», «Гефсиманский сад». Именно в этом ряду появляется и один из самых значимых для русской литературы «вечных обра­зов» — Гамлет, а вместе с ним проблема нравственного выбора, по­ставленная в романе как основополагающая для каждого из героев, выходит на общечеловеческий уровень. Мысль о сложности и ответ­ственности выбора, о его возможных последствиях, о праве челове­ка на пролитие крови, проходящая через весь роман, проецируется на судьбу его автора и обращается к читателям. Так «Стихотворе­ния Юрия Живаго» оказываются не только идейно-тематически связаны с основными линиями произведения, но и завершают их развитие на новом уровне художественного обобщения.