Роман Андрея Платоновича Платонова «Чевенгур» непрост для чтения и труден для понимания. Сложность его в том, что перед читателем эта книга вначале предстает как множество отдельных эпизодов, мотивов, даже фраз, и нелегко ответить на простой, казалось бы, вопрос: о чем, собственно, написано платоновское произведение? Вначале перед нами что-то вроде «романа воспитаниям, и мы вправе ожидать, что стержнем сюжета явится история жизни и формирования личности Саши Дванова. Однако затем история героя, динамика его биографии уступают место мотиву движения в пространстве — перемещениям, странствованиям персонажей: роман приобретает черты «путешествия». Наконец, дорога словно кончается: она приводит в Чевенгур; перед нами возникает утопия (или антиутопия), в которой так или иначе скрещиваются судьбы и дороги всех главных героев. Но и это еще не конец. Вновь является дорога — только дорога эта, двигающаяся, как нам казалось, все время вперед, на самом деле описала круг. За утопией открывается «время детства», и один из главных героев, Александр Дванов, решает остаться в детстве навсегда, а второй — Прокофий Дванов, ничего не зная о решении старшего брата, отправляется искать его, словно начиная тем самым новый круг странствий… Удивительные герои Платонова. Они словно из стекла: силуэты, контуры, которым недостает «плоти», например, внешности, портретов; их трудно представить воочию. Будто в царстве теней, в царстве мертвых (а все-таки существующих, ибо душа живет) лежит путь Александра Дванова. Платонов создал роман, словно преломленный сквозь призму дантовской «Божественной Комедии». Здесь есть свой «ад» — мучительное безвременье; свое «чистилище» — полоса братоубийственных «экспериментов»; «рай» — Чевенгур: не очень-то похожий на рай, но кто же достоверно знает, каким ему полагается быть? В то же время «конец света» в «Чевенгуре» — это еще не конец романа. Стихия странствования побеждает. Герои возвращаются к истокам. Вечными сказываются лишь вопросы о вечности… Оттого, видимо, платоновские герои так много рассуждают —думают и говорят. Интересно, что говорят словно одним голосом: если наугад взять какую-нибудь фразу, то о том, кому она в романе принадлежит можно догадаться по предмету речи, сюжетному контексту, но не по стилю самой фразы» Стиль — общий для всех; одновременно корявый и афористически изысканный. Причем это относится не только к персонажам, но и к повествователю «Чевенгура»: он хотя и ведет сюжет, однако его голос в общем диалоге зачастую не более авторитетен, чем любой другой. Недаром повествователь с такой легкостью «усваивает» обороты речи героев, или, скажем, «отдает» им свои собственные. Даже описания у Платонова — «замаскированные диалоги».
И, наконец, самое, пожалуй, странное. Непонятно, как сам автор относится к тому, что изображает. События одновременно страшны и смешны, ситуации жизненны до абсурда, герои сплошь и рядом противоречат сами себе — все это рождает сложное эмоциональное впечатление, которое выразить непросто. М. Горький назвал платоновское отношение к героям «лирико-сатиричееким. Кажется, Горький был прав. Во всяком случае, одна нота нескончаемо сквозит в этом грустноватом длинном диалоге — так сказать, «вопросительная» нота. «Чевенгур» — роман Вопрошания.
По Платонову, человек живет в мире, как бы сотворенном им самим; но в каком соотношении «сотворенный» мир находится с реальным, объективным? И что такое вообще объективный мир: возможно ли проникнуть за грань человеческого опыта? Если каждый из людей живет в «собственном» мире, то как же эти индивидуальные картины мира «стыкуются» — образуют ли они нечто цельное, может ли опыт стать коллективным, иными словами, возможно ли людям вообще понимать друг друга?
В «Чевенгуре» Платонов трагически обнажает проблему неполноты любого познания, освоения мира человеком. Роман нельзя прочитать только как картину реального исторического периода или только как миф: платоновское миропонимание воплощено в двойственности каждого мига жизни: сквозь исторические факты просвечивает хаос, логика едва ли не растворяется в абсурде. Крайности взаимопроникают, не смешиваясь. И всякое слово о мире справедливо лишь отчасти. Оттого и возникает впечатление, что страдают не только персонажи, но и сам язык платоновской прозы от невозможности «выговориться».
Что же каса
Подобно тому как инстинкту традиционно противопоставляется рассудок, «естественному» человеку в романе противостоит тип, воплощающий «сознательное», рациональное отношение к миру. То обстоятельство, что персонажи «Чевенгура» (Достоевский, Чепурный, Пиюся) не стоят на высоком интеллектуальном уровне, вполне «вписывается» в замысел Платонова, которому необходимо было показать как серьезность усилий разума, так и комическую тщетность его претензий.
Но смысл романа не только в столкновении крайностей. И мы видим в «Чевенгуре» людей, своим жизненным поведением стремящихся сочетать «природное» и «человеческое», чье странничество является одновременно и духовным поиском. Среди них — главные герои романа Александр Дванов и Степан Копенкин (Платоновские Гамлет и Дон—Кихот), второстепенные — такие, как Захар Павлович, и эпизодические — вроде нищего Фирса или совсем безымянных героев, на мгновение возникающих на страницах книги. Этот тип «странника», не имеющего готовых ответов на все вопросы, но ощущающего мир как бытие, постоянно вопрошающего себя о себе самом, у Платонова является важнейшим. Постоянство душевных усилий ведет к тому, что герои, задающиеся «последними» вопросами испытывают потребность в движении, в перемещении: «У каждого даже от суточной оседлости в сердце скоплялась сила тоски, поэтому Дванов и Копенкин боялись потолков и хат и стремились на дороги, которые отсасывали у них лишнюю кровь из сердца».
Вполне в Традициях русской литературы Платонов испытывает своих героев любовью. Вернее, отношением к любви. Женские образы в романе еще более абстрактны и символичны, нежели мужские. По существу, речь идет лишь об определенных ролях женщины, в каждой из которых выступает та или иная героиня: мать — сестра — жена — любовница — возлюбленная — Прекрасная Дама. Поэтому, например, Роза Люксембург, Соня и Клавдюша — как бы три «ипостаси» одного-единственного образа Женщины — «Души мира», податливой и непостижимой, вечно обновляющейся и обновляющей, дарующей жизнь и рождающей убийственные страсти. Этот образ «оборачивается» к герою той гранью, которая ему психологически ближе, но ни для кого в романе не раскрывается, никому не «отдается» целиком. Бесплотно «служит» Розе Копенкин, становясь рабом небытия. «Прилепляется» к Клавдюше Прокофий и оказывается-таки в плену собственного инстинкта. Симон Сербинов, даже сблизившись с Соней, не чувствует, что сумел раскрыть секрет этой вечно счастливой женщины. Ищет и не находит Александр Дванов женщины, которая могла бы быть одновременно его матерью, сестрой и женой. Текучесть, «неуловимость» женского образа сближают его в платоновском романе с водной стихией — вечно изменчивой и тоже символизирующей тайну. Дванов в своих странствиях по деревням мечтал добыть подземную воду, которая поможет людям подняться на хорошие земли водоразделов. «Приникает всем телом к увлекающей влаге» нищий Фирс. «Когда я в воде — мне кажется, что я до точности правду знаю», — признается Копенкину Чепурный. Даже деревьям под потоками воды «так хорошо, что они изнемогают и пошевеливают ветками без всякого ветра». Из воды произошла жизнь; из воды рождается человек. В воду ушел отец Александра Дванова и в воду же — машинист-наставник. В воде осталась знаком тайны пойманная на крючок, но не вытащенная рыба, мудрая и безмолвная. Пройдя земными путями, уходит в воду, в озерное Зазеркалье, герой «Чевенгура» Александр Дванов, продолжая поиски Истины…