Двадцать лет спустя Д. И. Писарев вступил в спор с Белинским и отчасти с Чернышевским и Добролюбовым. Критик с гениальными задатками, человек быстрого, смелого, острого ума и поистине пламенного темперамента, он выступил от имени нового поколения и выразил мнение той части молодой мыслящей России, которая поставила своей целью сокрушить обветшавшее «старье» в общественной жизни, в семье, в искусстве. Как и его великие предшественники в русской критике, Писарев был убежденным, искренним, последовательным демократом. Но демократизм бывает разный! Писарев по своему складу и устремлениям напоминал тургеневского Базарова: ему был присущ нигилизм. Сначала надо сокрушить старый мир — это нигилисты считали первейшей задачей. А вот что и как потом устроится на его развалинах — это они представляли неотчетливо.
В статье «Прогулка по садам российской словесности» (1865) Писарев дошел до крайности в полемике с журналистами, отрицавшими необходимость сиюминутной пользы от литературы. Он задал, как ему казалось, неотразимый вопрос: «Позволительно ли сокрушаться над любовными неудачами и над изменами в таких обществах, где сплошь и рядом свирепствуют над живыми людьми голод, холод, суеверие, невежество, самодурство и разные другие столь же ощутительные неудобства? Какая-нибудь несчастная любовь кажется горем только тогда, когда вы изолируете ее от остального мира, когда вы вносите ее в оранжерею и ставите ее иод стеклянный колпак. А попробуйте вынести ее из теплицы на открытый воздух, в суровую атмосферу действительности, трудовой жизни, где «стон раздается над великой русской рекой»,— ничего от нее и не останется. Плюнуть не на что будет, не только что сокрушаться и сочувствовать»1.
При таком подходе к искусству не останется места для романтических героев, для элегий и поэм с любовно-психологическими коллизиями, да и вообще для всей лирики, за исключением, быть может, гражданской.
Писарев так и поступил. Более того: почти все искусство, прошлого он предложил сдать в архив — оно «бесполезно» в хозяйственном и духовном преобразовании России 1860-х годов. Пушкин для него не составлял исключения. «Я нисколько не обвиняю Пушкина в том, что он ше был проникнут теми идеями, которые в его время не существовали или не могли быть ему доступны. Я задам себе и решу только один вопрос: следует ли нам читать Пушкина в настоящую минуту или же мы можем поставить его на полку, подобно тому, как мы уже это сделали с Ломоносовым, Державиным, Карамзиным и Жуковским?»1.
Вопрос-то был риторическим: в кем самом уже содержался ответ. В отличие от Чернышевского и Добролюбова, которые стремились по-новому осмыслить классику и сделать ее союзницей в борьбе за подлинно народную культуру, Писарев готов бкл крушить все подряд. Все то, что не являлось, по его мнению, полезным «в настоящую минуту». А что последует за этой минутой, он не задумывался.
! Создав роман, Пушкин ошибся, утверждал критик. С романом, быть может, Писарев кое-как примирился бы, но не с героями. Пушкин будто бы не того героя поставил в центре действия. Онегин не имеет права считаться героем эпохи. В этом Писарев был твердо убежден сам и постарался убедить в том ж!е своего читателя. Со всей силой своего темперамента, с разящей иронией, подчас переходя на просторечный или грубый т0н, Писарев стал развенчивать и Онегина и Татьяну. «Онегин— не что иное, как Митрофанушка Простаков, одетый и причесанный по столичной моде»2,— такой вывод сделал он и добавил: «С онегинским типом мы не связаны решительно ничем; мы ничем ему не обязаны; это тип бесплодны
В Татьяне он увидел существо, чье сознание испорчено чтением романтических книжек, с болезненным воображением, без каких-либо достоинств. Восторги Белинского он считает необоснованными: «Белинский совершенно забывает справиться о том, имелось ли в ее красивой голове достаточное количество мЬзга, и если имелось, то в каком положении находился этот мозг. Если бы Белинский задал себе эти вопросы, то он немедленно сообразил бы, что количество мозга было весьма незначительно, что это малое количество находилось в самом плачевном состоянии и что только это плачевное состояние мозга, а| никак не присутствие сердца объясняет собой внезапный вйрыв нежности, проявившейся в сочинении сумасбродного письма».
У нигилистов тогда была поистине жгучая ненависть "к барству, к дворянским претензиям на руководство культурой страны, к их претензиям на превосходство над «простонародьем». Писарев обрушил удар на Пушкина, видя в нем крупнейшего
представителя дворянской культуры. И если она устарела, если ее следует смести в архив, то начинать он решил с Пушкина. К тому же имя Пушкина было тогда своеобразным знаменем для защитников так называемого «чистого искусства». Пропагандируя подобную «свободу» искусства от политики, от социальных проблем, они пытались вырвать из рук демократии литературу как могучее орудие в процессе преобразования действительности. Ну, а Белинского он обвинил в том, что тот свои интересные мысли приписал Пушкину и «вычитал» в его романе вовсе не то, что там на самом деле содержалось.
Писарев применил в своей статье о «Евгении Онегине» принцип, хорошо известный по особому жанру сатиры, называвшемуся бурлеском: он доводит до крайности несоответствие между возвышенным содержанием произведения и подчеркнуто сниженным его переложением. Известно, что осмеять можно все, даже самое святое. Писарев осмеял героев Пушкина, чтобы отнять у них сочувствие читателей, чтобы «освободить место» для внимания к новым героям, к разночинцам шестидесятых годов. Насмеявшись вдоволь над ними, он поступил так же, как за три года до него критик журнала «Современник» М. А. Антонович поступил с романом Тургенева «Отцы и дети»: объявил роман ложным по идее и вследствие этого нехудожественным, не имеющим общественной ценности. Писарев писал: «Исторической картины вы не увидите; вы увидите только коллекцию старинных костюмов и причесок, старинных прейскурантов и афиш, старинной мебели и старинных ужимок... но ведь этого мало; чтобы нарисовать историческую картину, надо быть не только внимательным наблюдателем, но еще, кроме того, замечательным мыслителем»1.
Ошибка Писарева, как и других разбушевавшихся нигилистов, заключалась в том, что он вместо борьбы за Пушкина, за гениального народного писателя выступил против него, пародировал героев романа «Евгений Онегин», отрицал его художественные достоинства, игнорировал его роль в развитии общественного сознания России и доказывал, что чтение подобных произведений — это пустая трата времени и что читателю полезнее обратиться к естественнонаучным сочинениям.
Так было — и этого скрыть нельзя. Такой странный, на наш взгляд, но неизбежный зигзаг в понимании романа Пушкина возник в тот исторический момент, когда до предела накалились отношения между верхами и низами, когда в России вместо одной русской нации предстали две враждебные друг другу нации — угнетенного народа и господ, когДа рядом с дворянской культурой особенно бурно стала формироваться демократическая культура русского народа.