Евгений Онегин — главный герой пушкинского романа в стихах, действие которого разворачивается в России от зимы 1819 до весны 1825 г. Введен в сюжет сразу, без предисловий и прологов.
Е. О. (гл. 1) едет в деревню к занемогшему дяде, чтобы застать его уже умершим, вступить в наследство, два дня пона-слаждаться деревенским покоем, а затем вновь впасть в излюбленное состояние разочарованного денди, хандру. Скуку не способны развеять даже хозяйственные эксперименты в духе времени (замена барщины оброком); одиночество скрашивает только дружба с соседом Владимиром Ленским, молодым поэтом и свободолюбцем, только что вернувшимся из Геттингенского университета. Е. О. старше на 8 лет (родился в 1795 или 1796 г.); в отличие от Ленского — изначально разочарован, но не спешит разочаровать Владимира, влюбившегося в соседку, Ольгу Ларину (гл. 2). Ленский и вводит Е. О. в дом Лариных; сестра Ольги, Татьяна, влюбляется в Евгения и отправляет ему любовное письмо, «скроенное» по лекалу любовного романа — и притом предельно искреннее (гл. 3). Е. О. тронут, но отказывается поддержать «романную» игру. Он поступает как благородный (само имя «Евгений» и значит «благородный») светский человек; выдержав паузу, является в дом Лариных и в саду объясняется с неопытной девушкой. Его исповедь, перерастающая в проповедь, по-отечески тепла, но по-отечески же и нравоучительна; он готов любить Татьяну «любовью брата» и даже чуть сильней, — но не более того (гл. 4).
Наметившийся любовный сюжет кажется развязанным; Е. О. продолжает жить анахоретом, подражая Байрону, плавает в ледяной реке, принимает ванну со льдом; сам с собою играет в бильярд «в два шара», — пока не получает через Ленского при-глашение пожаловать на именины Татьяны, 12 января 1821 г. (гл. 5). Здесь, раздраженный полуобмороком Татьяны (он продолжает «читать» ее поведение сквозь романную призму и не верит в непосредственность порыва), Е. О. решает подразнить Ленского, дважды приглашает Ольгу (которая через две недели должна выйти за Владимира замуж!), затем танцует с ней мазурку, сочиняет ей мадригал, добивается согласия на котильон, — чем вызывает бешеную ревность Ленского (гл. 5). Наутро через соседа-дуэлянта Зарецкого (типовая литературная фамилия бретера) получает от Ленского вызов на дуэль. Отвечает—в соответствии с дуэльным кодексом — безусловным согласием; потом жалеет, но поздно: «...дико светская вражда / Боится ложного стыда». Чуть не проспав и прихватив вместо секунданта слугу-француза Гильо (имя совпадает с началом имени изобретателя гильотины), Е. О. является в рощу; начав с 34 шагов, дуэлянты сходятся; Е. О. стреляет первым — Ленский убит (гл. 6). Е. О. вынужден уехать в Петербург; так, едва завязавшись, обрывается и нить сюжета светской повести.
Зато любовный сюжет, после ложной развязки 4-й главы, получает неожиданное продолжение, в конце концов восстанавливая и жанровые «декорации» светской повести. После длительного путешествия по России (с июля 1821 по август 1824 г.; Москва, Нижний Новгород, Астрахань, Кавказ, Таврида [Крым], Одесса; о маршруте читатель узнает позже, из Отрывков из Путешествия Е. О., публикуемых в виде «приложения» пропущенной главы к основному тексту романа). Двадцатишестилетний Е. О. на светском рауте встречает Татьяну, вышедшую замуж за «важного» генерала и ставшую московской княгиней. Он потрясен переменой; влюблен без ума; зеркально повторяя сюжетный «ход» самой Татьяны, отправляет ей письмо, другое, третье и не получает ответа — лишь гнев в ее глазах и «крещенский холод» при встрече в «одном собранье». Потеряв голову, Е. О. едет к Татьяне без предупрежденья; застает ее в уборной за чтением своего письма; выслушивает слезную проповедь («Я вас люблю Но я другому отдана / И буду век ему верна»); остается стоять «Как будто громом пораженный», — и в этот момент раздается «незапный звон шпор» Татьяниного мужа. Кульминация заменяет развязку; финал остается открытым; читатель расстается с героем на крутом переломе его судьбы (гл. 8).
Дав герою имя «Евгений» и фамилию «Онегин», Пушкин сразу вывел его за пределы реального, жизненного пространства. Со времен Кантемира (вторая сатира) имя «Евгений» сатирически связывалось с литературным образом молодого дворянина, «пользующегося привилегиями предков, но не имеющего их заслуг». (Ср. образ Евгения Негодяева в романе А. Е. Измайлова «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества», 1801.) Фамилия «Онегин» — равно как «Ленский» — подчеркнуто «вымышленная»; дворянин мог носить топонимическую (реже — гидронимическую) фамилию только в том случае, если топоним указывал на его родовое владение, а крупные реки не могли полностью протекать в пределах родовых вотчин. (По той же модели, восходящей к опыту русской комедии XIX в., но с оглядкой именно на Пушкина, будут построены фамилии Печорин у Лермонтова, Волгин у Бестужева (Марлинско-го) и др.) Едва дав герою «литературное» прозвание, Пушкин тут же соотнес его с живыми людьми 1820-х гг.; Е. О. знаком с Кавелиным, он «второй Чедаев»; на дружеской ноге и с автором романа (хотя образ автора, в свою очередь, лишь условно совпадает с личностью Пушкина). Но, связав Е. О. с живой жизнью, Пушкин отказался проводить параллели между его судьбой и судьбами реальных людей, «прототипов» (хотя впоследствии предпринимались попытки указать в этой связи на А. Н. Раевского, саркастического знакомца Пушкина периода южной ссылки и др.). «Второй Чедаев» отражен в многочисленных литературных зеркалах, подчас взаимоисключающих. Евгений связывается то с авантюрным героем романа Ч. Метьюрина «Мельмот-скиталец» (также начинающегося поездкой Мельмота к больному дяде). То с разочарованным Чайльд-Гарольдом Дж. Г. Байрона. То с Грандисоном (таким видит его Татьяна; автор с ней не согласен). То с Чацким из «Горя от ума». То с Ловласом. В подтексте — с Паоло, возлюбленным Франчески из «Божественной комедии» Данте. То с «пиитом» из стихотворения «Богине Невы» М. Н. Муравьева. Так достигается замечательный оптический эффект; образ героя свободно перемещается из жизненного пространства в литературное и обратно; он ускользает от однозначных характеристик.
Во многом это объясняется и подвижностью авторского отношения к герою. Оно меняется не только от главы к главе (роман печатался отдельными выпусками по мере написания; замысел менялся по ходу работы), но и в пределах одной главы. Судя по первой из них, в Е. О. должен был узнаваться тип современного Пушкину, (практически одно поколение!) петербуржца, получившего домашнее «французское» воспитание, поверхностно образованного (латынь, чтоб «эпиграфы разбирать»; анекдоты — т.е. забавные случаи — из мировой истории; неумение отличить «ямба от хорея»), зато постигшего «науку страсти нежной». Е. О. сначала «жить торопится и чувствовать спешит». (Распорядок его дня в 1-й главе полностью соответствует традиции светского времяпрепровождения: позднее, за полдень, пробуждение, занятия в «модном кабинете», прогулка по бульвару, дружеский ужин, театр, бал.) Затем он разочаровывается во всем и охладевает душой; попытки заняться писательством ни к чему не приводят. Е. О. охватывает модная английская болезнь — сплин, русская хандра. В начале 1-й главы автор готов сблизить онегинскую разочарованность с разочарованностью оппозиционной молодежи из круга преддекабристского «Союза благоденствия». (Евгений читает Адама Смита; его равнодушие к поэзии уравновешено вниманием к политической экономии; его модный туалет, франтовство и повесничан
Мало того, «серьезная» точка зрения на Е. О. как на оппозиционера передоверена глуповатым провинциальным помещикам, его соседям по дядиному имению (где-то на северо-западе России, в семи днях езды «на своих» из Москвы, то есть в глуши, подобной Михайловскому). Только они способны считать Е. О. «опаснейшим» чудаком и даже фармазоном. Автор (и читатель) смотрят на него иным, все более трезвым взглядом. Что, однако, в той же мере отдаляет автора от Е. О. — в какой и заново сближает его с подчеркнуто-трезвым героем, но на ином уровне.
Постепенно к этому взгляду должна прийти и Татьяна, которая (будучи, как всякая уездная барышня, читательницей романов) сама, с помощью своего воображения, привносит в равнодушный облик Е. О. — облик «модного тирана», по характеристике автора, — таинственно-романтические черты. То он ей кажется спасителем Грандисоном, то искусителем Ловласом; то демоническим разбойником, главарем разбойной шайки, балладным злодеем (таким он входит в ее сон). Именно в такого, литературного Е. О. влюбляется она без памяти; именно такому, литературному Е. О. адресует свое любовное письмо, ожидая от него литературной же реакции. («Спасительной» или «искуси-тельной» — это уж как получится.) Е. О., однако, хотя и тронут письмом, действует как хорошо воспитанный светский человек — и только; это Татьяну устроить никак не может. Однако Е. О. не в состоянии измениться. Как светский человек, он дразнит Ленского мнимым увлечением Ольгой; как светский человек, холодно принимает вызов (притом что смертельную обиду другу нанести совсем не хотел и драться с ним не желает); как светский человек, убивает своего приятеля-антипода. Не из жестокости (над мертвым Ленским он стоит «в тоске сердечных угрызений»), а по обстоятельствам. И когда, после отъезда Е. О. в Петербург, Татьяна попадает в деревенский кабинет, всматривается в детали (груды книг, портрет лорда Байрона, столбик с чугунной куклой Наполеона), пытается его глазами читать романы — скорее всего, «Рене» Шатобриана и «Адольфа» Б. Конста-на, — следя за резкими отметками холеного онегинского ногтя на полях, то ее точка зрения на Е. О. сближается с авторской. Он не «созданье ада иль небес», а, может статься, всего лишь пародия на свою эпоху и свою среду.
Герой, презирающий мир за его пошлость, противопоставляющий свое поведение старомодной норме, вдруг оказывается предельно несамостоятельным; и то, что приговор вынесен Татьяной, по-прежнему любящей Е. О., — особенно страшно.
В таком эмоциональном «ореоле» герой появляется перед читателем и в 8-й главе. (Промежуточное звено онегинской судьбы, способное вновь резко осложнить его образ, — Отрывки из Путешествия — пропущено, перенесено в конец романа.) Теперь уже не автор, не Татьяна, но пушкинская Муза пытается разгадать загадку Е. О. — сплин или «страждущая спесь» в его лице? Какую маску он носит теперь? Мельмота? Космополита? Патриота? Но в том и дело, что психологическому портрету героя предстоит претерпеть еще одну существенную перемену.
Встреча с Татьяной заставляет что-то шевельнуться в глубине «Души холодной и ленивой»; эпитет, который однажды уже был закреплен за поэтичным Ленским, в начале 8-й главы как бы ненароком применен к Е. О. («безмолвный и туманный»). И эта «переадресовка» эпитета оказывается неслучайной и вполне уместной. Продолжая зависеть от «законов света» (любовь к Татьяне тем сильнее, чем слаще запретный плод и чем неприступней молодая княгиня), Е. О. тем не менее открывает в своей душе способность любить искренне и вдохновенно — «как дитя». Письмо (которое он пишет по-русски в отличие от Татьяны, писавшей по-французски) одновременно и светски-куртуазное, дерзко адресованное замужней женщине, и предельно сердечное. (Недаром Пушкин вводит в это письмо парафраз своего собственного стихотворения 1830 г. о покое, счастье и воле «На свете счастья нет...».)
И когда, не получив ответа, Е. О. в отчаянье принимается читать без разбора, а затем пробует сочинять, — это не просто повтор эпизодов его биографии, о которых читатель знает из 1-й главы. Тогда (равно как в деревенском кабинете) он читал «по обязанности» — то, что на слуху, подражая духу времени. Теперь он читает Руссо, Гиббона и других авторов, чтобы забыться в страдании. Причем читает «духовными глазами / Другие строки». Тогда он пробовал писать от скуки, теперь — от страсти, и как никогда близок к тому, чтобы действительно стать поэтом, подобно Ленскому или даже самому автору. И последний поступок Е. О., о котором читатель узнает, — незваный визит к Татьяне, посещение ее уборной без предупреждения — столь же неприличен, сколь и горяч, откровенен.
Пустота начала заполняться, — не поверхностным свободомыслием, не поверхностной же философией, но непосредственным чувством, жизнью сердца. Именно в этот миг Е. О. суждено пережить одно из самых горьких потрясений своей жизни, — окончательный и бесповоротный отказ Татьяны, которая преподает тайно любимому ею Евгению нравственный урок верности и самоотверженной силы страдания. Этот отказ перечеркивает все надежды Е. О. на счастье (хотя бы и беззаконное!), но производит в нем такой переворот чувств и мыслей, который едва ли не важнее счастья, едва ли не дороже его.
Финал романа принципиально открыт и оставляет образ героя недовершенным. Е. О. замирает на границе, где завершается замкнутое романное пространство и начинается пространство самой жизни. Восприятие онегинского образа оказалось поэтому необычайно противоречивым, —- как восприятие живого, постоянно меняющегося человека.
В процессе публикации романа отдельными главами менялось отношение к образу Е. О. у писателей декабристского круга; ожидание того, что Пушкин «выведет» второго Чацкого, контрастно противопоставленного свету и обличающему общество (А. А. Бестужев) не оправдались; «франт», поставленный в центр большого романа, казался фигурой неуместной; близкой точки зрения на Е. О. придерживался К. Ф. Рылеев. Молодой И. В. Киреевский, еще не ставший славянофилом, но имеющий внутреннюю склонность к почвенничеству, определил Е. О. как пустоту, у которой нет определенной физиономии («Нечто о характере поэзии Пушкина», 1828). В более поздней (1844—1845) оценке В. Г. Белинского Е. О. — эпохальный тип, в котором отразилась российская действительность; «эгоист поневоле», трагически зависимый от «среды». Как тип «лишнего человека» воспринимала Е. О. не только «натуральная школа», но и писатели поколения М. Ю. Лермонтова (типологическое родство Печорина с Е. О.). В позднейшей «Пушкинской речи» Ф. М. Достоевского (1880) Е. О. был полемически определен как тип европейского «гордеца», которому противостоит образ русской смиренницы Татьяны Лариной; тема «наполеонизма» Е. О., кратко намеченная Пушкиным, разрастается здесь до общефилософского масштаба.