Современный пушкинист В. Непомнящий обосновал принципы прочтения "Онегина" "не как художественного результата, толкуемого в готовом и "снятом" виде, но.., как растущего, созидаемого целого, в котором запечатлевается живой процесс духовного развития автора, обретающего свою картину мира, - процесс, принципиально постижимый без обращения к черновикам романа, из адресованного читателю белового текста каждой главы, из их последовательности и, наконец, совокупности" .
Причем первоначальный замысел "Онегина" достаточно существенно разнится от конечного его воплощения. Не случайно, возвращаясь памятью в финальных строках к первому импульсу, давшему жизнь новой вселенной, поэт словно забыл, что на самом деле Онегин возник первым, а отнюдь не заодно с Татьяной. О нем, по первоначальному замыслу, был роман, а Татьяна явилась потом и к тому же в процессе нелегких поисков.
У Пушкина мы имеем дело с сотворением художественной реальности, протекающим во времени. "Роман в стихах" предстает как оригинальная модель мира, где эпическое повествование, претендующее на "действительность", существует внутри лирической исповеди авторского духа. История написания "Онегина" - это уникальный пример сотворения на глазах читателя саморазвивающейся художественной реальности.
Важная особенность этой "второй реальности" - множественность подтекстовых связей. В "Онегине", как отмечал Ю. М. Лотман, "неслыханное дотоле обилие цитат, реминисценций, намеков до предела активизируют культурную память читателя..."6 . Эта черта поэтики предвосхищает интертекстуальную стратегию постмодерна.
В русской литературе интертекстуальность зарождалось в недрах классического искусства. Наша изящная словесность родилась в XVIII в., как переводная, заимствованная и подражательная, и приблизительно вплоть до 2-й половины XIX в. не существовало даже понятия о плагиате как о чем-то постыдном. "Заимствования" лишь доказывали высокий уровень культуры автора и считались достоинством. На протяжении нескольких десятилетий вольные переводы или "русифицированные" переложения из произведений европейской литературы были почвой для оригинального творчества русских поэтов и драматургов.
История зарождения и становления русской светской литературы, а также исключительная способность нашей культуры усваивать инонациональные влияния ("всемирная отзывчивость" русского гения, о которой говорил Ф. М. Достоевский в "Речи о Пушкине") и, трансформируя, делать "чужое" своим - все это предполагало возникновение особого типа художественного мышления, отличительной чертой которого следует признать повышенную реминисцентную насыщенность текста.
Но в "Онегине" цитатность нашей изящной словесности обрела новое качество, пушкинский роман в этом смысле - явление "пороговое". В нем ярко проявилось стремление к суверенизации, желание дистанцироваться от великих предшественников и прежде всего от властителя дум эпохи романтизма - от Байрона. "Никто более меня не уважает "Дон-Жуана"... - писал Пушкин А. А. Бестужеву, - но в нем ничего нет общего с "Онегиным" (10, 104).
У Пушкина влияние Байрона приобрело качественно иной характер: байроническая поэзия - уже не объект "подражания", а культурологический знак - символ романтического типа культуры7 . Так возникает совершенно новый прием культурологического "подсвечивания" образа героя: знаки байронизма неизменно сопутствуют герою Пушкина, но не роман "Евгений Онегин" - подражание "Дон-Жуану", а главный его герой - "пародия" (5, 129 - 130) на байронического разочарованного скитальца.
В фокусе нескольких реминисцентных линий оказался образ главной гер
Ключевая аллюзия на героиню баллады Жуковского "Светлана" очевидна. Роль реминисцентного сигнала выполняет "рекомендательная" фраза Ленского: "грустна и молчалива, как Светлана" (5, 50). Как и Светлана, Татьяна гадает на Святки, и ей также снится сон о женихе. Так возникает романтический подсвет образа Татьяны Лариной и одновременно подчеркивается его национально самобытный литературный генезис - от первого в нашей литературе положительного женского персонажа.
А вот другая реминисцентная ориентация - одна из тех, что существует в кругозоре авторского сознания, но читателю может остаться неведомой, между тем как для понимания романа она важна. Классический пример такой глубоко запрятанной пародии 8 - поэма "Граф Нулин" на "Лукрецию" Шекспира, о которой мы знаем лишь благодаря собственному свидетельству Пушкина в сохранившейся "Заметке о "Графе Нулине"" (7, 156).
Параллель Татьяна Ларина - Софья Фамусова впервые отметил И. А. Гончаров в статье "Мильон терзаний". Но критик в данном случае имел в виду скорее некое общее сходство (обе любили искренно и беззаветно, нарушая запреты общепринятой морали), чем конкретное генетическое сродство. А между тем скрытая генетико-типологическая связь между Софьей Фамусовой с Татьяной Лариной существует, и она вполне конкретна.
В свое время Пушкин о героине Грибоедова высказался чрезвычайно резко, а вернее сказать, неоправданно грубо:
"Софья начертана не ясно: не то.., не то московская кузина" (10, 96). Дочь Фамусова обвиняли во многом: и в том, что она клеветница, предательница, лицемерна, даже глупа... Но чтобы "..."?!! Такого, кажется, не было. Что же такого страшного в глазах Пушкина она совершила? Позволим себе предположить с большой долей вероятия: свидания ночью наедине с молодым мужчиной. Поведение для барышни по тем временам и вправду недопустимое.
Но неужели наш просвещенный и вольнолюбивый поэт в вопросах женского поведения - жесткий блюститель домостроевских нравов? Неужели он столь ретрограден в своих моральных требованиях к поведению молодой девушки, что не допускает ни малейших вольностей в проявлении свободного чувства?
Сам Грибоедов, прекрасно понимая рискованность поведения своей героини, дает в пьесе и оправдания. Во-первых, абсолютно ничего предосудительного во время их с Молчалиным ночных свиданий не происходило:
Ночь целую с кем можно так провесть!
Сидим, а на дворе давно уж побелело,
Как думаешь? чем заняты?...
Возьмет он руку, к сердцу жмет,
Из глубины души вздохнет,
Ни слова вольного, и так вся ночь проходит,
Рука с рукой, и глаз с меня не сводит...
Свидания были исключительно платоническими, вопреки всему грязному, что могла предположить молва. А во-вторых... Она же любила своего избранника!
Для русской литературы последний аргумент непререкаем. Вспомним героинь И. С. Тургенева, А. Н. Островского и др., которые любили жертвенно, самоотверженно, переступая границы общепринятой морали. Никто никогда не посмел бросить в них за это камень. А вот Пушкин бросил...
Для Пушкина, однако, все эти аргументы остались неубедительными. А вот вопрос этического порядка: насколько далеко может пойти порядочная женщина в выражении своего искреннего чувства? - этот вопрос, очевидно, оставался нерешенным в его сердце. И продолжал его нравственное чувство тревожить. Создавая образ Татьяны Лариной, он словно размышляет о рамках дозволенного для влюбленной девушки.