Роман в стихах (1823—1831)
Автор — повествователь, чья биография частично совпадает с пушкинской. А. не только рассказывает о событиях, но и сам участвует в развитии сюжета.
Пушкин постепенно обособляет образ А. — и от образа главного героя, и от своей собственной личности. А., каким он предстает в многочисленных «лирических отступлениях» (которые постепенно выстраиваются в особую сюжетную линию), связан с Онегиным дружескими узами, но чем дальше, тем меньше с ним совпадает во вкусах, пристрастиях, взглядах. Связан он и с личностью Пушкина, который служит прототипом для себя самого. А. — такой же полноправный участник событий, как и Евгений Онегин, и Татьяна, и Ленский. Поэтому, когда в «Невском альманахе» появились иллюстрации к роману, изображающие Онегина и А., которому приданы были черты портретного сходства с самим Пушкиным, тот откликнулся язвительной эпиграммой («...сам Александр Сергеич Пушкин/ С мосье Онегиным стоит»).
Из многочисленных намеков, рассыпанных по тексту первой главы, читатель понимает, что А. гоним и, возможно, сослан. Потому так понятен для А. трагический финал жизни Овидия, окончившего дни «в Молдавии, в глуши степей, / Вдали Италии своей». Рассказ о родном Петербурге ведется сквозь дымку разлуки; разочарование, постигшее Евгения Онегина, не миновало и А. «Младые дни» его неслись в вихре света; жизнь его была поделена между театром и балами; стройные женские ножки вдохновляли его — увы, об этом теперь приходится лишь вспоминать.
Знакомство с Онегиным и происходит в тот момент, когда сплин (русская хандра) настигает обоих: «Я был озлоблен, он угрюм» (гл. 1, стр. XLV). Эта разочарованность сближает поэта с Онегиным, хотя того и невозможно приохотить к стихотворству или хотя бы научить отличать ямб от хорея. В принципе из такого разочарованного состояния есть только два очевидных выхода: в деятельную политическую оппозицию конца 1810-х гг. (круг преддекабристского «Союза благоденствия») или в страдательно-никчемную жизнь «лишнего человека». Онегину поначалу оставлены обе возможности; впоследствии сюжет «столкнет» героя на вторую дорогу; однако А., судя по всему, выбирает первую — и постоянно, вплоть до конца 6-й главы — намекает читателю на свое изгнанничество.
Он по-прежнему живет вдали от шумных столиц; сначала где-то в «Овидиевых краях», затем — в имении, в глубине России; здесь он бродит над озером, видит «творческие сны» и читает стихи старой няне да соседу. Позже, из «Путешествия Онегина», читатель узнает, что в 1823-м А. жил в Одессе, где и повстречался со старым знакомцем. (Очевидно, именно тогда он узнал от Онегина о Татьяне и о дуэли с Ленским.) Изгнание есть изгнание; приходится проститься с привычками юности — и остается лишь вздыхать, мечтая об Италии, думая о небе Африки, призывая «час свободы» (гл. 1, стр. L). От внешней неволи А. с самого начала убегает в «даль свободного романа» (гл. 1, стр. LX), который он то ли сочиняет, то ли «записывает» по горячим следам реальных событий, то ли записывает и сочиняет одновременно; в эту романную даль А. зовет за собой и читателя.
Время и пространство, в котором живет А., не совпадает с тем временем и пространством, в каком действуют остальные герои. Постоянно вторгаясь в повествование, ироничный А. создает иллюзию естественного, предельно свободного течения романной жизни. Рассуждения о поэтической славе («Без неприметного следа / Мне было б грустно свет оставить»), о неприступных красавицах, на чьем челе читается надпись ада «Оставь надежду навсегда» (гл. 3, стр. XXII— XXIII), о русской речи и дамском языке (XXVIII—XXX), о любви к самому себе (гл. 4, стр. VII, XXI, XXII), о смешных альбомах уездных барышень, которые куда милее великолепных альбомов светских дам (cтp.XXVIII— XXIX), о предпочтении «зрелого» вина бордо — легкомысленному шипучему аи, обращение к «Зизи, кристаллу души», прямая полемика с В. К. Кюхельбекером о торжественной оде и унылой элегии, косвенная полемика с Вяземским и Баратынским о зимнем пейзаже в русской поэзии (гл. 5, стр. I—III), — все это не только вводит в мир романа все новые и новые пласты «реальности» и «культуры», не только окружает его плотной дымкой литературных, политических, философских ассоциаций. Куда важнее, что есть посредник между условным пространством, в котором живут герои, и реальным пространством, в котором живет читатель. Этот посредник — А.
А. и Муза. Последняя, 8-я глава дает совершенно новый образ А., как дает она и новый образ Евгения Онегина: А. и герой, одновременно разочаровавшиеся в «наслажденьях жизни» в начале романа, одновременно начинают новый виток судьбы — в его конце. А. многое пережил, многое познал; он обращается к истоку — лицейским дням, когда ему открылось таинство Поэзии. «В те дни, когда в садах Лицея / Я безмятежно расцветал...» (стр. I).
Воспоминание об этих днях окрашено легким юмором, — но одновременно пронизано и мистическим трепетом. Рассказ о первом явлении Музы ведется на религиозном языке («Моя студенческая келья / Вдруг озарилась...». Знаменитый, эпизод пушкинской биографии — приезд Г. Р. Державина на лицейский экзамен — наделяется священным смыслом; это не просто рассказ об одобрении старшим поэтом младшего, даже не просто метафора «передачи лиры». Это — настоящее торжество перехода поэтической благодати от Державина к А. романа («Старик Державин нас заметил / И, в гроб сходя, благословил», стр. II). Вся последующая жизнь А., все ее события, о которых читатель уже знает из предшествующих глав, предстают в новом ракурсе — религиозно-поэтическом. История собственной жизни А. отступает в тень; история его Музы — выходит на первый план.
Все прежние подробности о «кокетках записных», театральных ложах, закулисных встречах и ножках заменены одной метафорой: «шум пиров» (стр. III). Намеки на связь с политической оппозицией превратились в упоминание о «буйных спорах», опала и ссылка превращены в «побег» от тайного союза, чуть ли не добровольный. Главное заключалось не в этом, внешнем; главное заключалось в том, какой облик в разные периоды жизни принимала Муза. В период «пиров» она была вакханочкой; на Кавказе — балладной Ленорой; в Молдавии одичала и стала чуть ли не цыганкой; наконец, в деревне она уподобилась «барышне уездной С французской книжкою в руках» (гл. 8, стр. V). То есть обрела черты Татьяны Лариной.
Вернувшись из «побега», А. впервые выводит свою Музу на светский раут — туда, где должна произойти новая встреча Онегина с Татьяной. Глазами Музы читатель смотрит на Евгения, вернувшегося после долгой отлучки; и этот взгляд почти неотличим от того, какой некогда бросала на Онегина юная Ларина.
Завершая роман, Автор считает своим долгом доверительно попрощаться с читателем, с которым у него установились задушевные и даже дружеские отношения: «Кто б ни был ты, о мой читатель...» (гл. 8, стр. XLIX). Карты открыты; сюжет, изложенный в романе, прямо объявлен вымыслом; намек на его связь с обстоятельствами жизни самого поэта и близких ему людей прозрачен, И все-таки это обманчивая откровенность; это прозрачность «магического кристалла», сквозь который можно различить нечто невидимое, но бесполезно разглядывать что бы то ни было реальное. В последней строфе сама жизнь уподоблена роману (и одновременно бокалу вина, а значит — пиру); казалось бы, все смысловые акценты окончательно расставлены. Но за этим следует текст «пропущенной главы» — «Отрывки из Путешествия Онегина», где снова всерьез говорится о реальной встрече А. и героя в Одессе в 1823 г. Все запутывается окончательно; где литература, где действительность, понять невозможно — именно этого А. и добивается.