Всадник — один из двух полярных персонажей стихотворной повести. Появляется во Вступлении в образе безымянного государя, замышляющего на высоком берегу реки близ Финского залива основать великий город, столицу «державы полумира», «в Европу прорубить окно». В финале 1-й части предстает в образе неподвижно-величественной статуи, Медного всадника, «кумира», который в «неколебимой вышине» стоит спиною к бедному чиновнику — дворянину Евгению и с той же самой точки смотрит вдаль, поверх «возмущенной Невы», не обращая внимания на стихию, которая словно бунтует против своего покорителя. Во 2-й части статуя (как это часто у Пушкина случается) оживает и, сойдя с постамента, в свете луны на «звонко-скачущем коне» преследует обезумевшего Евгения, который во время наводнения потерял невесту и бросил вызов «кумиру»: «Ужо тебе!»
Если антагонист В. бедный Евгений не имеет фамилии, то В. — не имеет даже имени. В первых же строках Вступления имя заменяется местоимением «он» («Стоял он, дум великих полн...»). Во 2-й части поэмы эта местоименная конструкция будет повторена («...того, чьей волей роковой / Под морем город основался»). Безымянность героя тем более труднообъяснима, чем привычнее сюжет зачина — Петр I стоит у Финского залива и сквозь убогую природу прозревает будущее великолепие Петербурга. (Непосредственным источником Пушкину послужил тут образ Петра-строителя из очерка «Прогулка в Академию Художеств» К. Н. Батюшкова; но и Батюшков, в свою очередь, опирался на давнюю традицию имперской культуры.) Но Пушкину и этого мало; он последовательно обыгрывает отзвук петровского имени в названии города («петербургская повесть», «Петра творенье», «град Петров», «сон Петра», «Петроград», «Петрополь», «площадь Петрова»). И столь же последовательно уклоняется от прямого именования своего героя. Условно приходится называть его В., поскольку центральным символом поэмы стал именно скульптурный памятник Петру I работы М. Фальконе, установленный на Дворцовой площади Санкт-Петербурга и изображающий императора верхом на вздыбленном коне; правой рукой он указует путь России. Но, как было сказано, в пространство поэмы он вступает задолго до того, как превращается во В.; с тем же успехом можно было бы назвать его Основателем Города.
Безымянность героя принципиальна; не случайно и раздвоение его образа. Во Вступлении он олицетворяет творческое начало истории; в основном тексте —
Пушкинская мысль погружается в темные глубины исторического процесса, где невозможно однозначное решение. Особенно это заметно на фоне других обращений Пушкина к теме Петра I, как правило беспримесно-сочувственных. А также на фоне образа «идеального правителя» Дука, созданного в стихотворной повести «Анджело». («Анджело» был завершен перед самым началом работы над «Медным всадником».) Если слабоволие Дука куда предпочтительней суровости Анджело, то в «петербургской повести» все смысловые акценты расставлены принципиально иначе.
С одной стороны, В. не только мертвенно-суров, но и (во Вступлении) могуч и даже по-своему прекрасен, хотя именно его волей основан «город под морем», что в конце концов приведет к катастрофе. С другой — он не случайно назван «кумиром», что отсылает читателя к библейскому запрету на сотворение себе кумира (Исх. 20, 4). С третьей — в языке 1-й половины XIX»Шв. эпитет «медный» не нес в себе отрицательной окраски. С четвертой — рядом с В., который олицетворяет безличие государственного могущества, в «Медном всаднике» возникает образ современного государя, который «со славой» правит Россией в год страшного наводнения. Этот государь, подобно В., безымянный и опять же, подобно В., прозрачно связанный со своим историческим «прототипом», Александром!, — безволен, мягок. Он выходит на авансцену сюжета в светло-печальной дымке исторической элегии. «...На балкон / Печален, смутен вышел он / И молвил: с Божией стихией / Царям не совладеть. / Он сел /И в думе скорбными очами / На злое бедствие глядел». Но эти строки взяты в кольцо из жестких, подробных, детальных картин наводнения. «Гроба с размытого кладбища / Плывут по улицам», тут же «На звере мраморном верхом» сидит несчастный Евгений. А посередине этого «антипейзажа» — неприступный дворец, лишенный государственной силы, деятельной энергии, власти. Образ Печального Царя (имя — условно) — не антитеза В.; это его бледная тень. То, что в «Анджело» с его полусказоч-ной-полуигровой атмосферой могло казаться выходом из противоречий, в «Медном всаднике» оборачивается очередной трагедией.
Эта принципиальная смысловая многомер-ность образа В., равно как сложность авторского отношения к бедному Евгению, не могла не породить многочисленные его истолкования.