Характеристика образа Лизавета Ивановна

Лизавета Ивановна — бедная воспитанница, невольно помогающая главному герою Германну проникнуть в спальню старой графини, раскаивающаяся в этом и (о чем читатель узнает из Заключения) в конце концов выходящая замуж «за очень любезного молодого человека». Отныне она обеспечена, при ней воспитывается бедная родственница».

Образ Л. И. помещен в сюжетное кольцо; от начала к концу се жизнь совершает оборот вокруг оси; социальный сценарий остается прежним — меняются лишь исполнительницы ролей; люди перемещаются из одних «клеточек» в другие — как карты на ломберном столе. Есть ли в этом перемещении закономерность, предрешенность — до конца неясно; контрастный пример «несчастного» Германна и «счастливого» Томского подтверждает это, пример Л. И. отчасти опровергает. По своему положению в свете она не могла надеяться на счастливый брак; ее личная участь — нетипична и заранее непредсказуема. Это тем заметнее, чем более типична и предсказуема сама жизненная «модель», которую Л. И. воспроизводит в своей дальнейшей судьбе: богатая хозяйка и бедная родственница.

Ее положение в большом свете — жалко; в общество «равных» ее не вывозят; старуха эгоистична и устройством брака Л. И. не занимается. Во многом именно потому, что у одинокой воспитанницы нет надежды на «достойное» знакомство, ее самолюбивым сердцем столь легко овладевает военный инженер Гер-манн, замысливший выведать тайну «трех карт», которой владеет старая графиня. На третий день после того, как он узнает о существовании тайны, Германн впервые появляется из-за угольного дома под окнами Л. И.; еще через семь дней она уже интересуется у внука графини Томского, кого тот собирается представить бабушке — военного, инженера? Ни читатель, ни тем более сама героиня не ведают, что она уже попала во власть числовой символики трех карт (3-й день — тройка, неделя — семерка); что мнимый влюбленный постепенно превращает ее в орудие заговора против судьбы, олицетворенной для него в графине. «Молодая мечтательница» вступает в осторожную (не слишком откровенную, не слишком холодную) переписку с Гер-манном. Но не проходит трех недель (тройка, семерка; трижды семь — двадцать один, «очко» по карточной терминологии), как военному инженеру назначено ночное свидание и описан способ проникновения в дом старой графини. То есть невольно проложен путь к ее (невольному же!) убийству.

В сцене бала, которая предшествует ночному свиданию, Пушкин еще раз подчеркивает унизительность роли Л. И. в свете: Томский приглашает ее на мазурку только в отместку своей невесте; при этом он мило вышучивает привязанность партнерши по танцу к инженерным офицерам —- и ненароком выбалтывает подробности о Германне. Тема социального одиночества Л. И. и тема ее влюбленности вновь — и окончательно — сомкнуты. Если бы действиями Л. И. руководило стремление переиграть свою несчастную судьбу, если бы она сознательно рассчитывала «ходы» и надеялась с помощью Германна преодолеть свою социальную участь, — то ее ждало бы сокрушительное поражение. Такова логика повести, ведущая Герм

анна к краху его судьбы. Но в том и дело, что общественное положение лишь формирует «психологические предпосылки» уступчивости Л. И. в ее отношениях с Германном; главное, что она искренно подчиняется зову сердца — только это смирение перед жизнью защищает ее от власти той тайной силы, что завладевает инженером. Когда он, запугав старуху до смерти своим незаряженным пистолетом, так и не выведав желанную тайну трех карт, является в комнату Л. И., та сидит «сложа крестом голые руки». Она еще не знает, что стала слепой помощницей убийцы, но уже сожалеет о поспешном приглашении и принимает позу раскаяния, позу Марии Магдалины. А Германн, для которого страдание Л. И. несущественно, а смерть графини менее страшна, чем потеря надежды на разгадку ее секрета, скрещивает руки по-наполеоновски. (Ср. также крестообразно сложенные руки старой графини в сцене отпевания.) Точно так же несостоявшиеся любовники одинаково ведут себя во время отпевания старухи: сначала падает в обморок Германн, за ним — Л. И.; но если причина его падения — демоническая насмешка мертвой графини, то ли увиденная им, то ли причудившаяся, то обморок Л. И. свидетельствует о глубине переживания невольной вины.

Само имя героини указывает на ее литературное происхождение от «Бедной Лизы» Карамзина. Естественно, между ними пролегает пропасть; Л. И., бедная родственница аристократки, отстоит от Лизы, крестьянской девушки, еще дальше, чем военный инженер Г. от гусарского офицера Эраста; доказывать, что «и крестьянки любить умеют», в 1830-е гг. нет необходимости. Но имя само по себе уже неотделимо от идеи социального страдания, мотива недоразделенной любви, темы косвенной вины, пафоса искренности и сердечности. Все это сконцентрировано в судьбе и образе Л. И., которая, однако, не гибнет в жизненном омуте, но обретает счастье.

Карамзинский фон ее образа наложен на другой, не менее значимый фон. Пушкин подробно описывает печальную участь приживалки, домашней мученицы, которой постоянно недоплачивают — и требуют при этом одеваться «как все» (то есть как очень немногие); он подробно говорит о бесконечных капризах старой графини (одеваться! отложить! читать! одеваться! отложить!), о жалком положении Л. И. в свете, — но в самую сердцевину детальной социальной характеристики как бы случайно вживляет цитату из Данте («Горек чужой хлеб, говорит Данте»). Цитата (третья часть «Божественной комедии» — «Рай») сразу выводит образ Л. И. за пределы узкосоциальной роли, возвращает определению «домашняя мученица» оттенок религиозного смысла. Все значимые герои повести так или иначе соприкасаются с демонической силой; Л. И., чья жизнь «подобие ада» — единственная в повести, соотнесена через свое смирение с благими силами Рая, соотнесена, несмотря на невольную вину. Если в «Пиковой даме» есть персонаж, сулящий некое подобие надежды, есть «дама», которая не «бита», — то это Л. И. От чего, впрочем, мир, описанный Пушкиным, не делается более счастливым, а фраза об удачном замужестве Л. И. — менее скептической и ироничной.