Композиция драматического произведения «Скупой рыцарь»

Поучительными и еще более (ввиду предельно малого своего объема) наглядными, легко обозримыми образцами подобного же мастерства являются композиции последующих законченных драматических произведений Пушкина - его так называемых «маленьких трагедий», в большинстве своем задуманных вскоре после написания «Бориса Годунова», в 1826 году, но осуществленных лишь года четыре спустя, болдинской осенью 1830 года. Непревзойденной в своем роде по стройности, почти абсолютной симметричности, можно сказать, прямо-таки геометрической простоте своего построения, вместе с тем замечательно соответствующего всему идейному содержанию произведения, помогающего его художественному раскрытию, является композиция первой же из числа «маленьких трагедий» - «Скупой рыцарь». Конфликт между скупцом отцом, бароном Филиппом, и расточителем сыном, Альбером, составляющий сущность драматической коллизии «Скупого рыцаря», симметрично распределен в его постепенном нарастании по всем трем сценам, из которых и состоит «маленькая трагедия». В первой сцене перед нами - сын; по ходу ее дается полное представление о его характере - храброго, пылкого, беспечного юноши, способного на добрые чувства и благородные порывы, жаждущего жить во всю ширь своей молодости, всей полнотой своих кипучих, нерастраченных сил и обреченного на почти нищенское существование скупым отцом. В первой сцене отца нет, но тема его скупости остро присутствует на всем протяжении сцены: возникает с самого начала, уже во второй реплике сына; через некоторое время снова возвращается, в его седьмой реплике; на ней же построено драматическое столкновение сына с евреем-ростовщиком, цинично предложившим ему ускорить смерть старика отца - отравить его. Восприятием сына, в одной из его реплик, в ответ на слова еврея, что юноша видит в деньгах «слуг проворных», а старик - надежных друзей, намечается облик скупого отца: О! мой отец не слуг и не друзей В них видит, а господ; и сам им служит И как же служит? как алжирской раб, Как пес цепной. В нетопленной конуре Живет, пьет воду, ест сухие корки, Всю ночь не спит, все бегает да лает - А золото спокойно в сундуках Лежит себе. Молчи! когда-нибудь Оно послужит мне, лежать забудет. В следующей, второй, сцене, наоборот, перед нами - отец, из монолога которого полностью раскрывается весь его странный, мрачный характер исступленного фанатика, маньяка своей страсти - накопления «злата», готового ради утоления ее на все лишения, способного на все жертвы, не останавливающегося ни перед чем, даже перед преступлением. Сына во второй сцене нет, но опять-таки тема сына - мысль о его расточительстве - с необычайной остротой возникает в

сознании барона Филиппа в момент наивысшего его торжеств а, предельного упоения накопленными им сокровищами: * Я царствую!.. Какой волшебный блеск! * Послушна мне, сильна моя держава; * В ней счастие, в ней честь моя и слава! * Я царствую… но кто вослед за мной * Придает власть над нею? Мой наследник! * Безумец, расточитель молодой, * Развратников разгульных собеседник!.. * Едва умру, он, он! сойдет сюда * Под эти мирные немые своды * С толпой ласкателей, придворных жадных. * Украв ключи у трупа моего, * Он сундуки со смехом отопрет. * И потекут сокровища мои * В атласные, диравые карманы. * Он разобьет священные сосуды, * Он грязь елеем царским напоит - * Он расточит… А по какому праву? * Мне разве даром это все досталось * Или шутя, как игроку, который * Гремит костьми да груды загребает? * Кто знает, сколько горьких воздержаний, * Обузданных страстей, тяжелых дум, * Дневных забот, ночей бессонных мне * Все это стоило?.. Как видим, здесь, наоборот, в явной перекличке со словами Альбера в первой сцене о том, что после смерти барона золото «забудет» лежать в сундуках и вовсю послужит ему, его наследнику, набрасывается - восприятием отца - облик расточителя, с точки зрения барона, осквернителя - сына. Конфликта еще нет, но назревание его, его неизбежность совершенно очевидны благодаря тому композиционному приему обратной симметрии, который применяет в только что рассмотренных нами двух сценах Пушкин: в первой сцене - сын и то, как он представляет себе отца; во второй - отец и то, как он представляет себе сына. И действительно, в третьей и последней сцене, где оба антагониста, появлявшиеся до сих пор порознь, сталкиваются вместе, лицом к лицу, накопленный горючий материал глубоко драматического конфликта вспыхивает и, поскольку оба его участника действуют в полном соответствии с намеченными ранее их характерами, стремительно достигает своего апогея и неминуемой трагической развязки. В частности, последний трагический жест - восклицание умирающего барона Филиппа: «Где ключи? Ключи, ключи мои!..» - непосредственно перекликается 3 концовкой второй сцены - исступленно-страстным желанием барона Филиппа и после своей смерти не допустить никого до своих сокровищ: * О, если б мог от взоров недостойных * Я скрыть подвал! о, если б из могилы * Придти я мог, сторожевою тенью * Сидеть на сундуке и от живых * Сокровища мои хранить как ныне! Однако сказанным отнюдь не исчерпывается тщательно продуманный и необыкновенно стройный композиционный чертеж этой маленькой трагедии Пушкина. Если мы сопоставим первую и третью сцены «Скупого рыцаря», мы легко убедимся в совершенно симметричном построении их обеих.