Пушкин, почти с самого начала своей литературной деятельности, живо интересовавшийся народным творчеством, и в свои предшествующие южные поэмы вводил в качестве атрибута романтического «местного колорита» национальные песни: «Черкесская песня» в «Кавказском пленнике»; «Татарская песня» в «Бахчисарайском фонтане». Но обе эти песни и очень отдаленно связаны с фабулой данных поэм, и очень далеки от подлинного национального фольклора: носят (в особенности «Черкесская песня» в «Кавказском пленнике») условно-литературный, «романсный» характер. Наоборот, подлинно народная, как установлено исследователями, цыганская песня Земфиры, дающая и обрисовку характера героев, в особенности самой цыганки Земфиры, и фабульную схему разыгрывающейся драмы, составляет как бы художественный центр поэмы, ее основу и средоточие, ось ее вращения. И вот это центральное значение песни подчеркивается и укрепляется ее композиционным положением. Пушкин помещает песню Земфиры в точный, как на геометрической фигуре, центр поэмы.
«Цыганы», как уже сказано, состоят из одиннадцати отрывков, песня дана как раз в среднем из них - в шестом; от начала поэмы до песни - 258 стихов; после песни до эпилога - 256 стихов. Для того чтобы еще отчетливее оттенить центральное и по занимаемому в поэме положению и по существу (в развитии драматического конфликта) место сцены с песней Земфиры - песней о новой любви, которую она не случайно запевает весенним солнечным днем («Старик на вешнем солнце греет…»; в песне: «Он свежее весны…»), сцена эта дана Пушкиным в симметричном обрамлении двумя параллельными ночными картинами, причем первая из них окрашена в идиллические (до песни), а вторая в глубоко драматические (после песни) тона. Сцена, предшествующая сцене с песней, кончается строками:
* Настанет ночь; они все трое
* Варят пожатое пшено;
* Старик уснул… и всё в покос,
* В шатре и тихо, и темно.
Сцена, следующая за сценой с песней, рисует ту же картину - те же «трое» и в том же шатре; по спит Алеко, и спит ие спокойным, как старый цыган, а мучительным («Во сне душа твоя терпела мученья…» - говорит ему Земфира), «тяжелым сном». Причем начинается новая ночная сцена почти теми же словами, которыми заканчивалась предшествующая;
* Старик уснул… и все в покое,
* В шатре и тихо, и темно.
* Здесь:
* Всё тихо; ночь.
* Луной украшен
* Лазурный юга небосклон.
* Старик Земфирой пробужден:
* «О мой отец! Алеко страшен.
* Послушай: сквозь тяжелый сон
* И стонет, и. рыдает он…»
Конечно, можно с уверенностью сказать, что, помещая песню Земфиры - художественный стержень поэмы - в сам
Назначая, например, размеры отдельных частей якорного или буксирного устройства, или шлюпбалок, или подкреплений под орудия, он никогда не заглядывал ни в какие справочники, стоявшие на полке в его кабинете, и, само собой разумеется, не делал, да и не умел делать, никаких расчетов. Н. Е. Кутейников, бывший в то время самым образованным корабельным инженером в нашем флоте, часто пытался проверять расчетами размеры, назначенные Титовым, но вскоре убедился, что это, напрасный труд, - расчет лишь подтверждал то, что Титов назначил на глаз». В дальнейшем молодой тогда Крылов по просьбе Титова познакомил его с математическими дисциплинами: «В то время, когда мы, наконец, дошли до сопротивления материалов и расчетов балок, стоек и пр., как раз заканчивалась постройка «Наварина», и не раз Петр Акиндинович говаривал мне: «Ну-ка, мичман, давай считать какую-нибудь стрелу или шлюпбалку». По окончании расчета он открывал ящик своего письменного стола, вынимал эскиз и говорил: «Да, мичман, твои формулы верные: видишь, я размеры назначил на глаз - сходятся».
«Лишь восемнадцать лет спустя, - добавляет академик Крылов, - занимая самую высокую должность по кораблестроению, я оценил истинное значение этих слов Титова. Настоящий инженер должен верить своему глазу больше, чем любой формуле…»
Пушкин тоже, как уже сказано, считал, что писатель должен иметь «чувство сообразности», обладать, «силой ума, располагающего частями в отношении К: целому». Сам он обладал этим «чувством» и этой «силой ума» в высшей степени. И когда он «строил», композиционно организовывал свои произведения, он, несомненно, руководствовался этой внутренней «математикой» - безошибочно точным глазомером и непогрешимо верной рукой величайшего мастера-художника: не по заранее подготовленным математическим формулам располагал «части в отношении к целому», но само это расположение оказывалось в полном с ними соответствии, было до поразительного математично.
В то же время, всматриваясь в эти математически строгие и точные композиции крупнейших пушкинских произведений (первым замечательным образцом и является здесь только что рассмотренная композиция «Цыган»), начинаешь по-настоящему понимать всю не случайность пушкинского утверждения, что «вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии»