Поскольку Глупов — город обобщенный, собирательный, олицетворяющий собой самодержавие, постольку и градоначальник па сей раз понятие собирательное, обозначающее самовластного правителя. Поскольку Глупов — образ гротескный, в котором слиты воедино признаки городов уездных, губернских, столичных и вообще всей страны, постольку гротесковы и фигуры градоначальников: в них контаминированы черты городничих, губернаторов, царских, временщиков и самих царей.
Поскольку границы Глуиова изменчивы, подвижны порой город расширяется до пределов всей Российской империи, а порой предстает в своем губернском или уездном облике, постольку и понятие «градоначальник» как бы меняет свой объем. Во всех случаях, однако, оно сохраняет свою определенность: градоначальник — это не просто правитель, а правитель абсолютный, неограниченный, всесильный. И что бы ни находилось под его управлением — вся страна, край, губерния или уезд, он всегда самодержец.
Как видим, Щедрин поистине гениально вышел из того вроде бы безвыходного положения, в которое его пыталась поставить цензура. На помощь сатирику вновь пришел гротеск! Заменив в «Истории одного города» губернаторов па «градоначальников», писатель только по видимости снизил своих героев в звании. Фактически же созданные им фигуры градоначальников носили гротесковый характер и «совмещали» в себе правителей самых различных рангов: начиная от городничих, под управлением которых находился уезд, и кончая императорами, распоряжавшимися судьбами всей страны. Термин «градоначальник» как нельзя более подошел для обозначения такого рода гротесковых фигур, ибо — в отличие от ряда других аналогичных административных терминов (городничий, губернатор и т. п.) — мог обозначать начальника любого города (уездного, губернского, столичного), а кроме того, выступать и в чисто условном значении — правителя гротескового города, рожденного воображением писателя.
Не будем перечислять здесь всех тех, кто правил городом Глуповым на протяжении его почти вековой истории. Не будем анализировать их биографии, их склонности, их разнообразнейшие начинания и походы, ибо это заняло бы слишком много места. В данном случае нам достаточно подчеркнуть, что многообразие градоиачальнических фигур, темпераментов и склонностей при ближайшем рассмотрении оказывается несущественным. Выясняется, что нее градоначальники похожи друг на друга в главном, что разнообразнейшие их прожекты и поползновения в конце концов сводились к одному — к выколачиванию «недоимок» и пресечению «крамолы».
В главе «Войны за просвещение» писатель заставляет градоначальника Бородавкина подвергнуть «строгому рассмотрению намерения и деяния своих предшественников». И что же? «Вереницею прошли перед ним: и Клементий, и Великанов, и Ламврокакис, и Баклан, и маркиз де-Санглот, и Фердыщепко, но что делали эти люди, о чем они думали, какие задачи преследовали — вот этого-то именно и нельзя было определить ни под каким видом. Казалось, что весь этот ряд — не что иное, как сонное мечтание, в котором мелькают образы без лиц, в котором звенят какие-то смутные крики, похожие на отдаленное галденье захмелевшей толпы.
тором мелькают образы без лиц, в котором звенят какие-то смутные крики, похожие на отдаленное галденье захмелевшей толпы… Вот вышла из мрака одна тень, хлопнула: раз-раз! и исчезла неведомо куда; смотришь, па место се выступает уже другая тепь, и тоже хлопает как попало, и исчезает… Раззорю!, „Не потерплю!" слышится со всех сторон, а что разорю, чего не потерплю — того разобрать невозможно. Рад бы посторониться, прижаться к углу, но ни посторониться, ни прижаться нельзя, потому что из всякого угла раздается все то же „раззорю!", которое гонит укрывающегося в другой угол и там, в свою очередь, опять настигает его».
Конечно, не Бородавкину принадлежит это вдохновенное суждение, а самому Щедрину. Это он, сатирик, видит и веренице градоначальников лишь тени, образы без лиц… Это он слышит их раздающиеся со всех сторон крики: «раззорю!» и «но потерплю!». Это он понимает, что некуда деться от этих криков человеку, ибо в какой бы угол он ни подался, всюду настигает его то же самое.
Своеобразие же образов градоначальников состоит как раз в том, что по внешности своей они вроде бы вполне «люди». И именно тот факт, что их однообразная, механистичная сущность обитает в фигурах по видимости «человеческих», производит особенно сильное сатирическое впечатление. Когда механистична и бездушна кукла, то это в какой-то мере даже естественно: иного от куклы и ждать нельзя. Когда же механистичны и однообразны правители, имеющие «человеческую» внешность, то это уже настолько противоречит нашему представлению о жизни и о человеке, что вызывает у нас острое чувство гнева и презрения к этим человекоподобным носителям идеи самодержавной государственности.
Вереница градоначальников, удостоивших
Разные были в Глупове градоначальники. Деятельные и бездеятельные. «Либеральные» и консервативные. «Вводившие просвещение» и искоренявшие оное. Но всех их превзошел Угрюм-Бурчеов. Превзошел своим безграничным идиотизмом и неиссякаемой энергией, направленной па претворение в жизнь исповедуемых им идеалов. Идеалами же этими были: прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная до наготы.
Именно сочетание таких качеств, как доходящая до идиотизма ограниченность, непреклонность и наличие казарменных идеалов, породило эту зловещую фигуру.
Отнимите у Угрюм-Бурчеева хотя бы один из названных ('компонентов» — и перед вами будет уже кто-то другой...
Отнимите, например, у него идиотизм, и идеалы его, по всей вероятности, будут иными… Лигните его непреклонности, и что тогда от него останется? Идиотские идеалы, которые, конечно, тоже мало приятны, но все-таки относительно безопасны до тех пор, пока они остаются голой теорией, пока их не начинают внедрять в действительность.
пока они остаются голой теорией, пока их не начинают внедрять в действительность… Наконец, отберите у него самую потребность в масштабных идеалах, и перед вами предстанет довольно-таки обыкновенный идиот, отличающийся от всех прочих идиотов только своей непреклонностью. Конечно, и в этом случае он принес бы немало зла: однако зло это касалось бы отдельных сторон жизни, а не самых ее основ.
Сочетание этих качеств оказывается особенно ужасным, ибо носитель их находится у власти. «Обыкновенно противу идиотов,— пишет Щедрин,— принимаются известные меры, чтоб они, в неразумиой стремительности, не все опрокидывали, что встречается им на пути. Но меры эти почти всегда касаются только простых идиотов; когда же придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества значительно усложняется».
Идиот, оказавшийся у власти в самодержавном государстве, может натворить столько бед, что размер их невозможно будет даже измерить. Почему же? Да потому что он — полновластный, единодержавный правитель, и никакие резоны не могут помешать осуществлению его намерений. «Там, где простой идиот расшибает себе голо-г.у или наскакивает на рожоп, идиот властный раздробляет пополам всевозмоишые рожны и совершает свои, так сказать, бессознательные злодеяния вполне беспрепятственно. Даже в самой бесплодности или очевидном вреде птих злодеяний он не почерпает никаких для себя поучений. Ему нет дела ни до каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на нем (он слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на чем-то ином, с чем у него не существует никакой органической связи. Если бы, вследствие усиленной идиотской деятельности, даже весь мир обратился в пустыню, то и этот результат не устрашил бы идиота. Кто знает, быть может, пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал человеческого общежития? »
На протяжении всей книги Щедрин не дает портретных зарисовок никого из градоначальников. Исключение составляет один лишь Угрюм-Бурчеев.
«В городском архиве,— пишет сатирик,— до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. Это мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно, никогда не освещавшимся улыбкой. Густые, остриженные под гребенку и как смоль черные волосы покрывают конический череп и плотно, как ермолка, обрамливают узкий и покатый лоб. Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухшими веками; взгляд чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от лба почти в прямом направлении книзу; губы топкие, бледные, опушенные подстриженною щетиной усов; челюсти развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или перекусить пополам. Вся фигура сухощавая с узкими плечами, приподнятыми кверху, с искусственно выпяченною вперед грудью и с длинными, мускулистыми руками. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным „Устав о неуклонном сечении", но, по-видимому, не читает его, а как бы удивляется, что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность считают нужным обеспечивать какими-то уставами.
идимому, не читает его, а как бы удивляется, что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность считают нужным обеспечивать какими-то уставами. Кругом — пейзаж, изображающий пустыню, посреди которой стоит острог; сверху, вместо неба, нависла серая солдатская шинель...»