Перед Серафимовичем, встречавшимся и с Е. И. Ковтюхом, прототипом Кожуха, вставала картина коллективного самовоспитания народа, подвига, трагических раздумий, сотворения свободы через самоограничение, дисциплину, борьбу с анархией. Крестьянская масса в романе говорит на «кубанской мове» (смеси русских слов с украинизмами), писатель даже Кожуха, вожака армии, чаще всего не выделяет из весьма зрелищной толпы, называет условно «он», погружает в состояние «каменного молчания», весь роман благодаря этому превращается в удивительнейшую поэму коллективных жизнеощущений, величественных и часто взаимоисключающих жестов, подлинно эпических решений народа. В то же время — это временами исповедь сердца и души самого Серафимовича.
«Поэтика» митингов, импульсивных коллективных раздумий над изменчивой ситуацией, усилия людей-великанов с младенчески-наивными лицами, мгновенных реакций с криками, даже воплями и самосудом… Некоторые писатели 20-х годов даже главы романов называли «волнами», «залпами», как бы имитируя развитие, действия людских множеств. Серафимович этот стилистический «грим» не накладывает, но уже пролог изумляет крайней перегрузкой действий, реплик, жестов. Толпа таманцев — да, еще толпа, не армия и не народ! — возбуждена опасностью. Она винит всех. Упреки адресуются всем — даже большевистской Москве: «А почему совитска власть подмоги ниякой не дае? Сидят соби у Москви, грають, а нам хлебать що воны заварилы?» Из хаоса реплик, гула вырывается глухая и слепая, безадресная досада:
* «— Знамо, завели,— густо отдались солдатские голоса, темно колыхнувшись штыками.
* — Куда же мы теперь?
* —
* — Та там кадеты.
* — Некуда податься…
* У ветряка стоит он (т. е. Кожух.— В. У.) с железными челюстями и тоненько смотрит острыми, как шило, глазами.
* Тогда над толпой непоправимо проносится:
* — Прода-али!
* …Судорога побежала по толпе, и стало тесно дышать».
Толпа — это голодный зверь, природа которого не знает насыщения. Ее жизнеощущения, массовые митинговые порывы — страшно, «непоправимо» опасны: у толпы лица нет, она устремляется на все хрупкое, слабое, способна растерзать даже… своего спасителя и потом горько покаяться!.. Прежде чем начать говорить, убеждать эту безликую, живущую на грани озверения и малодушия толпу, Кожух вынужден был броситься к пулемету и дать усмиряющую очередь поверх голов… А ведь собраны в этой толпе отнюдь не жестокие люди — вроде той же бабки Гор-пины с дедом, везущих домашний скарб, матерей с грудными детьми, вчерашних пахарей, даже еще и не обутых в солдатские сапоги.
Первородный «грех», т. е. насилие, диктат со стороны Кожуха,— только в конце похода таманцы «увидят», что у него глаза синие, сейчас и они серо-стальные! — возникает не потому, что у него была неограниченная власть, воля к деспотизму и т. п. Еще Ф. Энгельс говорил в свое время, что социальная революция сначала «должна брать вещи такими, какими она их найдет, и бороться с наиболее вопиющим злом при помощи имеющихся налицо средств». Воля, приказ, даже устрашение дезертиров, мародеров, людей социального дна — вот то «железо», те средства самоспасения, что были под рукой. Другое дело — нельзя их абсолютизировать на века…