А между тем случай, в котором угадывалась трагедия как раз такой недюжинной личности, уже не первый год был у Стендаля на примете. Он открыл для себя захватывающую страстность человеческих и исторически документов, изобилующих в простой уголовной хронике, еще в ту пору, когда во Франции, да и за ее пределами, о близком рождении словесности, вырастающей прямо из толщи каждодневного бытия, едва подозревали, а его собратья по перу куда охотнее искали пищу для ума в преданиях седой старины и рассказах о странствиях меланхолических изгнанников в заморских краях. Безвестный, незадачливый сочинитель, чьи книжки пылились на полках нераспроданными, он, не страшась сойти за чудака, в письмах к друзьям советовал почаще заглядывать в «Судебную газету», чтобы доподлинно узнать, что творится в душах соотечественников и каковы на деле их обычаи. (Данный материал поможет грамотно написать и по теме Роман Красное и черное. Жюльен Сорель. Краткое содержание не дает понять весь смысл произведения, поэтому этот материал будет полезен для глубокого осмысления творчества писателей и поэтов, а так же их романов, повестей, рассказов, пьес, стихотворений.) Сам он именно здесь наткнулся однажды на поразивший его материал: в декабре 1827 года Гренобльский суд слушал дело некоего Антуана Берте, сына кузнеца и домашнего учителя в дворянских домах, который стрелял в мать своих первых учеников. Когда затем атмосфера кануна июльского восстания 1830 года в Париже придаст грозную многозначительность в глазах Стендаля этому обыденному уголовному преступлению, из-под его пера выйдет «Красное и черное» (1830). Книга не рассеяла сразу вокруг своего уже весьма немолодого создателя завесу непонимания. Но именно она навеки прославила имя Стендаля как провозвестника социально-психологической прозы XIX столетия, не исчерпавшей себя и поныне.
«Хроника XIX века» — гласит подзаголовок к «Красному и черному». Приведя Жюльена Сореля, сына плотника — вчерашнего крестьянина, во враждебное соприкосновение с жизнеустройством однажды уже сметенной и снова ухитрившейся продлить свои дни монархической Франции, Стендаль создал книгу, трагедийность которой — трагедийность самой пореволюционной истории, преломленной в неповторимо личной судьбе и самых сокровенных переживаниях одаренного юноши, мечущегося между карьерой, счастьем, любовью и в конце концов обретающего в смерти единственно возможный для себя исход.
Провинциальный городок, семинария, дом близкого к правительству парижского вельможи — три ступеньки биографии мятежного простолюдина в «Красном и черном» и вместе с тем три пласта «хозяев жизни» во Франции.
Обитатели захолустного Верьера, откуда Сорель родом, поклоняются одному всемогущему кумиру — выгоде. Это магическое слово пользуется здесь безграничной властью над умами. Нажиться путями праведными, а чаще неправедными, спешат все: от тюремщика, выпрашивающего на чай, до отцов города, обирающих округу. Отбросив спесь, местные дворяне извлекают доходы из источников, которыми прежде брезговали. Верьерский мэр господин де Реналь при случае не прочь прихвастнуть своим древним родом, но, как заправский буржуа, владеет гвоздильным заводом, лично торгуется с крестьянами, скупает земли и дома. А на смену этому соперничающему в пошлости с мещанами «владельцу замка» уже идет делец иной закваски — безродный мошенник и продувная бестия Вально, не гнушающийся ни тем, чтобы обкрадывать бедняков из дома призрения, ни ловким шантажом. Царство оборотистых и беззастенчивых хапуг, запродавших свои души иезуитам, пресмыкающихся перед королевской властью до тех пор, пока она их подкармливает подачками,— такова обуржуазившаяся снизу доверху провинция у Стендаля.
В семинарии готовятся духовные пастыри этого скопища рвачей. Здесь шпионство считается доблестью, лицемерие — мудростью, рабская услужливость — высшей добродетелью. За отказ от самостоятельной мысли и беспрекословное послушание будущих кюре ждет награда — выгодный приход, где преданная паства завалит своего духовника пожертвованиями: битой птицей и горшками масла. Так, обещая им спасение на небе и сытость на земле, иезуиты готовят слепых в своем рвении служителей церкви, призванных обеспечить устойчивость трона и алтаря.
После выучки в семинарских классах Сорель волею случая проникает в высший парижский свет. В аристократических салонах не принято считать прибыль и рассуждать о плотном обеде. Бездушие здесь искуснее спрятано, но ничуть не менее отвратительно. Тут непререкаемо царит лицемерное почитание издавна заведенных, утративших свой смысл обычаев. В глазах завсегдатаев особняка де Ла-Моль вольномыслие опасно, сила характера — опасна, несоблюдение светских приличий — опасно, неодобрительное суждение о церкви и короле — опасно; опасно все, что покушается на традиции, порядок, привилегии, освященные стариной. Среди пожилых аристократов — у них за плечами годы изгнания и придворных интриг — еще встречаются личности по-своему незаурядные, хитроумные и предприимчивые. Однако когда историческая судьба хочет кого-то покарать, она лишает его не только ума, но и достойного потомства: светская молодежь, вымуштрованная тиранией ходячих мнений, вежлива, элегантна, порой остра на язык, но в высшей степени безмозгла и безлика.
Правда, когда речь идет о защите касты, среди аристократических посредственностей находятся деятели, злоба и подлость которых могут оказаться угрозой для всей нации. На собрании ультрароялистов-заговорщиков, куда Сорель попадает в качестве секретаря своего вельможного покровителя, разрабатываются планы иностранного вторжения во Францию, поддерживаемого изнутри наемниками дворян-землевладельцев. Цель этой затеи — окончательно принудить к молчанию всех несогласных, «подрывателей» основ и «подстрекателей», искоренить остатки «якобинства» в умах, сделать страну поголовно благомыслящей и покорной.
В эпизоде заговора, этих, как сегодня бы сказали, «бешеных», в страхе злоумышляющих против народа, Сорель, предварительно проведенный Стендалем через все пытки оскорбленной гордости и расплачивающийся ими за свое восхождение по лестнице успеха, попадает на самый верх государственной пирамиды, которую увенчивает корысть, граничащая с изменой родине. Пресмыкательство перед вышестоящими и разнузданное стяжательство в провинции, воспитание полчища священников в духе воинствующего мракобесия как залог прочности режима, иноземные войска как самое надежное орудие расправы с инакомыслящими — такова эта монархия-пережиток, с хроникальной точностью запечатленная на страницах «Красного и черного».
И, как бы подчеркивая черные тени этой картины еще рельефнее, Стендаль бросает на нее багряно-красные отсветы былого — памятных грозовых времен: Революций и Империи. Страх вернувшихся домой под прикрытием чужих штыков дворян заселяет это прошлое кошмарными призраками. Наоборот, для Стендаля, как и для его Сореля, прошлое — героический миф, в котором простые французы, затравленные белым террором и доносами святош, находят подтверждение своему недавнему величию и залог возможного возрождения. Так обозначаются масштабы философско-исторического раздумья в «Красном и черном»: почти полувековые судьбы страны получают в резком сопоставлении эпох, проходящем через всю книгу, памфлетно-острое и сжатое воплощение.
Да личная судьба самого Жюльена Сореля сложилась в. тесной зависимости от произошедшей во Франции смены исторической погоды.
Из прошлого он заимствует свои кодекс чести настоящее обрекает его на бесчестие. Он создан из того же человече
Однако было бы заблуждением свести «Красное и черное» к истории просто карьериста, стремящегося к богатству и славе. Встав на путь приспособления, Жюльен не сделался приспособленцем; избрав способы «погони за счастьем», принятые всеми вокруг, он не принял до конца их морали. И дело здесь не просто в том, что одаренный юноша неизмеримо умнее, чем бездарности, у которых он в услужении. Само его лицемерие — не униженная покорность, оно — презрительными дерзкий вызов обществу, сопровождаемый отказом признать право этого общества на уважение и тем более его претензии задавать человеку нравственные нормы и принципы поведения. Верхи — враг, подлый, коварный, мстительный. Пользуясь их благосклонностью, Сорель, однако, не знает за собой духовных долгов перед ними, поскольку, даже обласкивая одаренного юношу, в нем видят не личность, а расторопного слугу.У Сореля есть свой собственный, независимый от господствующей морали свод заповедей, и только им он повинуется неукоснительно. Свод этот не лишен своих изъянов — ценностных установок плебея-карьериста, но запрещает строить свое счастье на бедах ближнего. Он предписывает ясность мысли, не ослепленной предрассудками и трепетом перед чинами, а главное — смелость, энергию в достижении своих целей, неприязнь ко всякой трусости и душевной дряблости как в окружающих, так и, особенно, в самом себе. И пусть Жюльен вынужден сражаться на незримых комнатных баррикадах, пусть он идет на приступ не со шпагой в руке, а с лицемерными речами на устах, пусть его подвиги лазутчика в стане неприятеля никому, кроме него самого, не нужны,— для Стендаля это геройство, искаженное и поставленное на службу сугубо личному честолюбию, все же в чем-то сродни, хотя бы отдаленно, тем гражданским доблестям, что были присущи некогда санкюлотам-якобинцам и демократическим низам наполеоновского войска. Недаром, став очевидцем «трех славных дней» революции 1830 года, Стендаль сожалел, что роман его уже близится к завершению,— случись эти уличные бои раньше, он, пожалуй, нашел бы более достойное поприще для своего Сореля. В бунте стендалевского героя немало наносного, но в нем нельзя не различить здоровую в своих истоках попытку сбросить социальные и нравственные оковы, обрекающие простолюдина на прозябание. И Сорель ничуть не заблуждается, когда, подводя черту под своей жизнью в заключительном слове на суде, расценивает смертный приговор как месть обороняющих свои доходы правящих собственников, которые карают в его лице всех молодых мятежников из народа, восстающих против своего удела.
Естественно, что вторая, бунтарская сторона натуры Жюльена Сореля не может мирно ужиться с его намерением сделать карьеру лицемерного святоши. Он способен ко многому себя принудить, но учинить до конца это насилие над собой ему не дано. Для него становятся чудовищной мукой семинарские упражнения в аскетическом благочестии. Ему приходится напрягаться из последних сил, чтобы не выдать насмешливого и гневного презрения к аристократическим манекенам в парижских салонах. «В этом существе почти ежедневно бушевала буря»,— замечает Стендаль, и вся духовная история стендалевского честолюбца соткана из приливов и отливов неистовых страстей, которые разбиваются о плотину неумолимого «надо», диктуемого разумом и осторожностью. В этой раздвоенности, в конечной неспособности подавить в себе гордость, врожденную честность, и кроется причина того, что грехопадению, которое поначалу кажется самому Сорелю возвышением, не суждено свершиться вполне.
В сущности, при его уме не так уж сложно выбраться из ловушки, куда он попал после письма, разрушающего надежды на блистательный брак. Да и будь он просто выжигой, он мог бы спокойно принять то, что предложено ему в виде «отступного». Ума-то на это хватило бы, а вот низости — нет. Совесть запрещает стерпеть незаслуженное оскорбление, совесть не позволяет преодолеть то расстояние между воспитанником ветерана Франции героической и преуспевшим карьеристом Франции оскудевшей, которое Сорель покрыл было благодаря своей толковости. «Красное и черное» — не просто история краха беззастенчивого ловца удачи, но прежде всего трагедия несовместимости, в пору безвременья, мечты о счастье со служением подлинному делу, трагедия героической по своим задаткам личности, которую изуродовали, которой не дали состояться!
Не находя выхода на гражданском поприще, ранимая и пылкая сердечность Сореля безбоязненно выплескивается наружу там, куда закрыт доступ обману мелочной злобе. Вся жизнь его на людях — мучительное самообуздание. Только в редкие минуты он доверяется бездумной радости не быть в постоянной вражде со всеми и вся. В горах близ Верьера наедине с самим собой, в тихие вечера в загородном поместье, в безансонском соборе, весь отдавшись торжественному перезвону колоколов, в парижской опере, внимая восхитительному голосу итальянского певца, Жюльен переживает блаженные мгновения, когда тонкая восприимчивость, по-детски безотчетное поклонение красоте наполняют его до краев. Но особенно громко эта дивная музыка счастья начинает звучать в нем в моменты, когда любовь пробуждает всю его самоотверженность и нежность, когда каждое движение его души находит отклик в близком существе. Именно в страсти Сорель испытан писателем строже всего и получает его благословение, невзирая на все свои наивные попытки превратить любовь в инструмент тщеславных замыслов. То, что попытки эти обречены, что он без остатка отдается чувству, вместо того чтобы использовать его ради выгоды, есть в глазах Стендаля вернейший признак величия души, которое не избавляет ни от заблуждений, ни от податливости на иные соблазны, но запрещает быть подлым.
Разлад талантливого плебея и ничтожных верхов, ставший разладом двух сторон его души, проникает до самых потаенных уголков мятущегося сердца и — быть может, в этом-то и состоит секрет притязательности «Красного и черного» — оборачивается расщеплением разума и чувства, расчета и непосредственного порыва. Логические умозаключении ведут Жюльена к предположению, что быть счастливым — значит иметь богатство и власть. Любовь опрокидывает все эти хитросплетения логики. Свою связь с госпожой де Реналь он затевает поначалу по образцу книжного донжуана. Сделаться возлюбленным высокопоставленной дамы, жены мэра, для него — вопрос «чести». Первая ночная встреча приносит ему лишь лестное сознание преодоленной трудности.