Последующий рассказ о Теркине-гонце, переплывшем реку, окрашен чувством детского ликования: доплыл – живой, взвод жив-здоров, и в авторском голосе при репортажной точности оттенки восторга: “Дали стопку – начал жить…”
Герой Твардовского исподволь, естественно поднимается до высоких патетических обобщений. Не лукавя, он действительно понимает, что выбора у него нет, хотя теперешняя война по сравнению с прошлыми “гораздо хуже”. Уйти от ответственности нельзя: “Нам из этой кутерьмы некуда податься”. Живое и непосредственное высказывание, обретшее стройность стихотворного ритма, иногда начинает звучать как строгий манифест, гимн:
От Ивана до Фомы,
Мертвые ль, живые,
Все мы вместе – это мы,
Тот народ, Россия.
Что составляет для героя высшую ценность? Собственная жизнь? Да, но и не только собственная, иначе “большой охотник жить лет до девяноста” отшатнулся бы от другой перспективы – сложить голову. Он же принимает и эту вероятность: “Лишь бы дети, говорят, | Были бы здоровы…”
Исследователи “Василия Теркина” не однажды подчеркивали бодрость тона, чуткость к комическому. Столь же важное место в эстетической системе произведения занимает трагическое. Потерявшему ребенка в мирное время автору была по-особому близка печаль осиротевших родителей. С этой темой связано представление о пределе выносливости.
Внутренней опорой для человека всегда является мысль о доме, о соединении с близкими. Война покушается на эту главную основу бытия. Обречен пережить гибель близких, разрушение дома и герой книги: “…Ни окошка нет, ни хаты, | Ни хозяйки, хоть женатый, | Ни сынка, а был, ребята, – | Рисовал дома с трубой…” В главе “Про солдата-сироту” показан непривычный портрет Василия Теркина, навестившего разоренное родное подворье.
…Ел солдат свой суп холодный
После всех, и плакал он.
На краю сухой канавы,
С горькой, детской дрожью рта,
Плакал, сидя с ложкой в правой,
С хлебом в левой, – сирота.
Плакал, может быть, о сыне,
О жене, о чем ином,
О себе, что знал: отныне
Плакать некому о нем.
Однако в главке “О любви” упоминается, что Теркин не женат: “Не случилось никого | Проводить в дорогу. | Полюбите вы его, | Девушки, ей-богу!”. Дело в том, что каждая главка писалась как самостоятельное законченное произведение. Пушкинское “противоречий очень много, но их исправить не хочу” вполне применимо и к “Книге про бойца”. Иногда подобная противоречивость выступает как прием, сознательно использованный автором. Так, в одной из глав встречаются и спорят друг с другом два Теркиных.
Все произведение Твардовского пронизывает лейтмотив жестокости природы, изуродованной войной, по отношению к человеку. Главный герой окружен пространством, мало пригодным для жизни. С эпической обстоятельностью нарисован пейзаж:
На могилы, рвы, канавы,
На клубки колючки ржавой,
На поля, холмы – дырявой,
Изувеченной земли,
На болотный лес корявый,
На кусты – снега легли.
Зимний пейзаж – то, что у Пушкина, скажем, или у Тютчева составляло предмет поэтического очарования, теперь ранит душу противоестественной обезображенностью. Земная поверхность превращена в “мерзлую груду” снега и грунта. Люди дни и ночи проводят “воз
… И лихой нещадной стужи
Не бранили, как ни зла:
Лишь бы немцу было хуже,
О себе ли речь там шла!
И желал наш добрый парень:
Пусть померзнет немец-барин,
Немец-барин не привык,
Русский стерпит – он мужик.
Смена типа рифмовки (сначала перекрестная, затем смежная) выпукло выделяет строфу, которая несет особую смысловую нагрузку, подчеркивает афористичность речи героев, их тяготение к шутке. Читателю и в голову не придут газетные слова о самоотверженности, самоотречении. В непритязательности, в этом “о себе ли” кроется не отказ от индивидуальности, не зачеркивание своего “я”, а скорее нечто прямо противоположное – именно доверие к себе, к своей прочности, надежности. Может быть, в таком проявлении силы и был главный залог победы.
Подобный характер формировался веками отечественной истории, его корни уходят в дописьменную эпоху. Вполне понятно, что для воссоздания его в литературном произведении привлекаются фольклорные элементы. В тексте поэмы обнаруживаются многочисленные переклички с былинами, историческими песнями, волшебными и бытовыми сказками, частушками и прибаутками. Отголоски русских сказок про выносливого солдата слышатся в главе “В бане”. Твардовский – мастер звукописи. Будто удары веника, раздается:
Нет, куда, куда, куда там,
Хоть кому, кому, кому
Браться париться с солдатом, -
Даже черту самому.
В строении строф, в размере стиха, в рифмовке, в поэтической интонации, в лексическом и синтаксическом разнообразии, в изобретательности сюжетно-композиционных поворотов и комбинаций – во всем есть тяготение к универсальной полноте, непринужденности и одновременно к гармонии, строгой выверенности, неслучайности всего, что вошло в поэтический мир книги. Твардовский, как мало кто из его современников, оказался продолжателем реалистической традиции в поэзии. То проникновение жизни в поэзию, а поэзии в жизнь, какое мы наблюдаем у Пушкина, Гоголя и Некрасова, он возродил с удивительным мастерством. Автор и герой, автор и читатель в книге про бойца живут как бы в разомкнутом пространстве. Голос поэта то эпически спокоен, то взволнован и патетичен, то грустен и преисполнен скорби. Нередко он приобретает самые разные оттенки комического, от легкого юмора до сарказма, но никогда не бывает назидательным. Замечательно полное отсутствие нажима, доверие к читателю, которым дорожит автор. Завершая “Василия Теркина”, поэт выразил искреннее удовлетворение: “Боль моя, моя отрада, | Отдых мой и подвиг мой!”
В этом произведении нет намеренной героизации, когда все черты, кроме героических, отсечены и остается неживая, бескровная, надмирная, отталкивающе скучная для читателя фигура. Книга Твардовского, напротив, вызвала неподдельный читательский интерес. Поэту писали со всех фронтов, высказывали слова одобрения, благодарности, рассказывали о реальных Теркиных, которых узнавали среди своих однополчан.
Большое стихотворное сочинение было замечено и высоко оценено тонкими знатоками поэзии. Б. Пастернак назвал его “чудом полного растворения поэта в стихии народного языка”.