Когда вы стоите и ждёте, что вот-вот лопнет эта натянутая струна, когда все ждут неминуемого переворота — надо как
можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе. (Л.Н. Толстой. “Война и мир”)
“Война и мир” — одна из тех книг, которую нельзя забыть. В самом её названии — вся жизнь человеческая. А ещё “Война и
мир” — модель устройства мира, вселенной, поэтому и появляется в IV части романа (сон Пьера Безухова) символ этого мира
— глобус-шар. “Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров”. Вся поверхность его состояла из капель,
плотно сжатых между собой. Капли двигались, перемещались, то сливаясь, то разделяясь. Каждая стремилась разлиться,
захватить наибольшее пространство, но и другие, сжимаясь, иногда уничтожали друг друга, иногда сливались воедино. “Вот
жизнь, — сказал старичок учитель”, когда-то учивший Пьера географии. “Как это всё просто и ясно, — подумал Пьер, — как я
не мог знать этого прежде”.
“Как это всё просто и ясно”, — повторяем мы, перечитывая полюбившиеся страницы романа. И эти страницы, как капли на
поверхности глобуса, соединясь с другими, составляют часть единого целого. Так, эпизод за эпизодом мы продвигаемся к
бесконечному и вечному, что есть жизнь человека. Но писатель Толстой не был бы философом Толстым, если бы не показал нам
полярные стороны бытия: жизнь, в которой преобладает форма, и жизнь, вмещающая всю полноту содержания. Именно с этих
толстовских представлений о жизни и рассмотрим эпизод именин в доме Ростовых.
Курьёзный и нелепый случай с медведем и квартальным вызовет в доме Ростовых у одних добродушный смех (у графа
Ростова), у других — любопытство (преимущественно у молодёжи), а кто и с отеческой ноткой (Марья Дмитриевна) грозно
пожурит бедного Пьера: “Хорош, нечего сказать! Хорош мальчик! Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на
медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шёл”. Ох, больше бы таких грозных наставлений нашему
Пьеру, может быть, и не было бы непростительных ошибок в его жизни. Интересен и сам образ тётушки — графини Марьи
Дмитриевны. Она “всегда говорила по-русски”, не признавая светских условностей; надо заметить, французская речь в доме
Ростовых звучит гораздо реже, чем в петербургской гостиной (или почти не звучит). И как почтительно все встали перед
ней, и это отнюдь не фальшивый обряд вежливости перед “никому не нужной тётушкой” Шерер, а естественное желание выразить
уважение почтенной даме.
Таково старшее поколение Ростовых, живущих в согласии с движениями души. А каково же младшее? Всех представил здесь
Толстой: Веру, Николая, Наташу, Петю, родственницу Соню, друга Бориса, не обошёл вниманием и будущего мужа Веры — Берга.
Об этой паре хочется рассказать отдельно.
“Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно... голос у неё был приятный...” Вера слишком “умна” для
этого семейства, но ум её обнаруживает свою ущербность, когда соприкасается с эмоционально-душевной стихией этого дома.
От неё веет холодом и непомерным высокомерием, недаром она станет женой Берга — именно ему она под стать, этому наивному
эгоцентрику. “Спокойно и учтиво” размышлял Берг о преимуществе пехоты против кавалерии, не замечая “ни насмешки, ни
равнодушия” окружающих. Вполне серьёзно, совсем в духе полковника Скалозуба, мечтал о вакансиях, полученных за счёт
убитых на войне. “Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, — сказал Шиншин,
трепля его по плечу”. Берг и Вера, увы, несут в се
собственной жизненной программы, довольствуются заимствованной на стороне. Противоестественно также будет их желание не
иметь детей:
— Одно только, чтоб у нас не было так скоро детей…
— Да, — отвечала Вера, — я совсем этого не желаю. Надо жить для общества”.
В этом их обоюдном согласии (тогда как для Толстого любовь к детям есть одно из самых естественных свойств человека)
— какая-то машинная расчётливость, неприкрытый эгоизм. Так и пройдут они по жизни, извращая подлинное человеческое
бытие. Да, прав был старый граф, говоря: “Что греха таить… Графинюшка мудрила с Верой…” Вот и “намудрила”, что младшая
дочь в день своих именин поразительно честно и открыто заявит: “Ты этого никогда не поймёшь… потому что ты никогда
никого не любила; у тебя сердца нет”. Этой тринадцатилетней девочке уже дано понять душевную пустоту старшей сестры.
“Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка” — такой мы впервые видим Наташу. И с её образом входит в
роман тема “живой жизни”. Переполненная оптимизмом, она стремится везде поспеть: утешить Соню, по-детски наивно
объясниться в любви к Борису, поспорить о сорте мороженого, спеть с Николаем романс “Ключ”, станцевать с Пьером. Толстой
пишет, что “сущность её жизни — любовь”. В ней и соединились самые ценные качества человека: любовь, поэзия, жизнь.
Конечно, мы не верим ей, когда она “на полном серьёзе” говорит Борису: “Навсегда… До самой смерти”. “И, взяв его под
руку, она со счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную”.
“Умна она?” — спросит впоследствии Пьера княжна Марья. “Пьер задумался. “Я думаю, нет, — сказал он, — а впрочем — да.
Она не удостоивает быть умной””. “Не удостоивает быть умной”? Поразительно! То есть она изначально отдаётся
бессознательному следованию жизни, не снисходя до размышлений о своём месте в ней. Вот Вера и Берг находят своё место —
“жить ради общества”. Все действия Наташи определены требованием её натуры, а не рациональным выбором, поэтому она не
просто участник определённой частной жизни, ибо она не принадлежит одному семейному кругу, а миру всеобщего движения. И
может быть, и её имел в виду Толстой, говоря об исторических персонажах романа: “Только одна бессознательная
деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он
пытается понять его, он поражается бесплодностью”. Она и не пытается понять свою роль, тем самым уже определила её для
себя и для других. “Весь мир разделён для меня на две !
половины: одна — она и там всё — счастье, надежда, свет; другая половина — всё, где её нет, там всё уныние и темнота”,
— скажет князь Андрей четыре года спустя. Но пока она сидит за именинным столом, смотрит на Бориса по-детски влюблённым
взглядом. “Этот же самый взгляд её иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживлённой девочки
хотелось смеяться, не зная чему”. Так и обнаруживает себя Наташа в бессознательном движении, и мы видим её
натуральность, то качество, которое составит неизменное свойство её жизни. Между Наташей-девочкой, с её импульсивным
порывом навстречу всему живому, между Наташей-девушкой, восхищённой глубокой красотой лунной ночи в Отрадном, и
Наташей-матерью, “с радостным лицом” показывающей пелёнку с жёлтым пятном, нет существенного различия, ибо и то, и
другое натурально, нефальшиво. Радость матери при здоровье ребёнка так же поэтична, как и первый поцелуй, как и восторг
перед необозримостью и неохватностью жизни.