Несколько ужасных случаев произошло в их доме на глазах у Герцена. Они навсегда остались в его памяти. Случай первый — с поваром Льва Алексеевича Яковлева. Человек необычайно трудолюбивый и талантливый, он всем угодил хозяину — и тот даже исхлопотал, как великую милость, чтобы его допустили на царскую кухню. «Поучившись там,— вспоминал Герцен,— он определился в Английский клуб, разбогател, женился, жил барином; но веревка крепостного состояния не давала ему ни покойно спать, ни наслаждаться своим положением».
Скопив денег, повар хотел откупиться на волю. Он предлагал барину за себя и семью 5000 ассигнациями — весьма немалые деньги. Крепостному крестьянину на оброке пришлось бы пятьдесят лет выплачивать барину такую сумму. И если бы это был обыкновенный крестьянин, Лев Алексеевич, вероятнее всего, отпустил бы его на волю. Но с таким искусным поваром он не пожелал расстаться. Он желал иметь в собственности такой талант, он им гордился. Просвещенный барин гордился живой собственностью! Удивительная личность — в его полной власти!
Герцен далее с горечью излагает финал этой, в общем-то, обыкновенной истории: повар принялся запивать, опустился, с работы его прогнали, жена ушла, семья распалась, полиция поднимала его на улице и доставляла в дом просвещенного хозяина.
Взглянув на загубленного человека, Герцен был поражен тем, «какая сосредоточенная ненависть и злоба против господ лежат на сердце у крепостного человека». Даже разговаривал теперь бывший повар «со скрипом зубов» и явно был готов на отчаянный поступок.
Второй случай произошел также по вине Льва Алексеевича. Одному из молодых крепостных он позволил учиться. Казалось бы, что тут плохого? Учился он сначала у знакомого врача, потом ходил на лекции в Медико-хирургическую академию и, наконец, сам стал лекарем. Влюбившись в дочь офицера, он женился на ней, но скрыл свое происхождение. А по законам Российской империи жена приобретала права мужа. И вот она, дворянка, свободная женщина, приобрела бесправие, сама стала крепостной. С ужасом узнав об этом, она бежала, а доморощенный фельдшер с горя стал пить, расходуя барские деньги. «Когда он увидел, что нельзя свести концов, он 31 декабря 1821 года отравился». Зрелище было настолько страшное, что Герцен точно запомнил дату.
Конечно, здесь есть позднейшие привнесения: впечатления девятилетнего мальчика как бы распрямлены, сделаны социально более точными, на них наложились размышления повзрослевшего Герцена. Нам важно не забывать, что этих впечатлений он никогда не старался забыть. Они всегда оставались в памяти. Они терзали его воображение и вызывали сочувствие к оскорбляемым людям низших сословий. Когда ему говаривала няня Вера Артамоновна, что и он, став барином, сам будет как другие, его это возмущало. Он не хотел быть барином, не хотел, чтобы из-за него гибли люди. Впечатления детства послужили одной из причин для размежевания Герцена с дворянами-крепостниками. Размежевание пока что оставалось в области чувства и еще не было четко осмыслено. Вскоре пробил час и для более решительных выводов.
<Почти в то же время, когда корчевская кузина появилась в доме Яковлевых, Герцен познакомился с Николаем Платоновичем Огаревым. Их дружба завязывалась исподволь, с годами крепла и, наконец, превратилась в содружество единомышленников и соратников по борьбе. Они и раньше чувствовали, что их место в жизни «не с той стороны, с которой картечь и победы, тюрьмы и цепи». После июля 1826 года это ощущение превратилось в твердое убеждение. «Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души» — так определял впоследствии Герцен значение этого события в его жизни.
Произошел перелом: Герцен и Огарев дали знаменитую клятву на Воробьевых горах — «присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу».
Они еще не понимали со всей отчетливостью, на что решились, но выбор был сделан. Не знали они «всей силы того, с чем вступали в бой», но хорошо понимали, против чего они решились восстать. Отныне и до конца жизни они оставались врагами самодержавия. Именно в нем они увидели воплощение той несправедливости, которая оскорбляет чистые души: несправедливость в управлении государством волею одного человека; несправедливость в том, что одни богаты, другие бедны… Вся общественная жизнь была соткана из несправедливости; так называемый порядок, строй, или режим, держался на ней. Вся система человеческих взаимоотношений должна быть изменена — так отныне полагали Герцен и Огарев. Но начинать надо с крепостничества и его главной опоры — самодержавия. Когда люди будут раскрепощены, они далее сами возьмутся за изменение своей участи.
Так начинается мятежная юность Герцена. Начинается мужание убежденного борца за социальное преобразование общества.
Бунтарство двух юношей из «хороших» семей не было исключительным явлением. Их вызов самодержавию — не донкихотство, не безнадежная попытка добиться справедливости. Их клятва на Воробьевых горах отвечала духу времени. Освободительное движение в России не прекратилось. Военный разгром декабризма в 1825 году не означал немедленного исчезновения дворянской революционности. Лучшие из представителей правящего сословия сохранили идеи декабристов и развивали их далее.
К их числу относится и Герцен. «Восстание декабристов разбудило и «очистило» его,— писал В. И. Ленин.— В крепостной России 40-х годов XIX века он сумел подняться на такую
высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени»1.
Клятва произнесена, размежевание с крепостниками совершилось. Но чтобы осуществить клятву, чтобы нанести крепостникам ощутимые удары, чтобы не принести себя в напрасную жертву и чтобы из готовности помочь народу смогла осуществиться реальная польза, надобно было познать врага, необходимо было овладеть умением бороться. Герцену понадобились еще долгие годы сосредоточенного труда. Пройдет более двух десятилетий, пока он поднимется на вершину философской мысли и оттуда, с этой теоретической высоты, сможет далеко заглянуть в будущее, увидеть перспективу социального развития России и человечества.