Снова перед Герценом встает вопрос о вариантности в жизни отдельных людей и в истории народов. Разными путями могла бы пойти жизнь Матвея. Сложись обстоятельства иным образом — и другая участь ожидала бы его. Однако случайность не отменяет закономерности. Ведь любые случаи выпадают в соответствии с вероятностью. А для массы русских крепостных Матвеев наиболее вероятны, с точки зрения Герцена, только три варианта жизненного пути: наверх — путем освобождения и при условии, что у него имеется возможность приобрести профессию, «приличную» для свободного человека; вниз — в дворовые, в тягловые крестьяне или на оброк; остаться на своем месте и мечтать о недостижимом (при существующем сословном устройстве общества) «послаблении» тягот.
Был и четвертый вариант — уход в революционное движение. Но Герцен, как мы помним, «не видел революционного народа и не мог верить в него». Массе русских Матвеев он оставлял участь страдальцев: они ждут, когда герои-революционеры придут, свергнут угнетателей, освободят народ, просветят его и введут в светлое царство социальной справедливости. Нельзя выпрыгнуть из своей эпохи. Нельзя полностью отрешиться от ее взглядов, господствующих мнений, от присущей ей ограниченности. Герцен был кровным сыном своего народа. Он был одним из умнейших русских людей сороковых годов XIX века, но его знания были ограничены тем уровнем, на котором находилось общественное сознание.
Особенно стеснительными были для Герцена ограничения, существовавшие в русской жизни. «Для широкой, порывистой натуры Герцена требовался простор,— правильно заметил III ел -гунов.— Требовалась возможность не только мыслить свободно, но и выражать свои мысли свободно».
Мысль об отъезде из России все чаще возникала у него. “Уехать — означало освобождение от жандармского надзора, от произвола властей, от беспощадной цензуры.
1846 год приближался к концу. Герцен добился снятия полицейского надзора, исхлопотал паспорт для заграничной поездки и деятельно собирался в дорогу. В газете появилось обязательное извещение об отъезде. Его дела были устроены. «Весь капитал, полученный за проданные родовые имения,— сообщает Т. П. Пассек,— Иван Алексеевич, по духовному завещанию, передал детям своим: Егору Ивановичу сто пятьдесят тысяч рублей серебром, Александру — триста тысяч рублей серебром, матери его—двести тысяч рублей серебром».
Герцен уезжал состоятельным человеком. В России никакое состояние не могло охранить его, если бы гнев императора еще раз обрушился на него. И действительно: Николай I приказал конфисковать часть имущества Герцена и даже попытался захватить деньги его матери.
Герцен уезжал, в сущности, уже решив не возвращаться. Две ссылки были грозным предостережением. Служить императору и крепостникам он не желал; напротив, он с ними намеревался вступить в открытую борьбу. Служить народу — прямо, откровенно — было невозможно. Ограничить свою деятельность просвещением — подготовить себе на смену поколение будущих бойцов? Конечно, можно и нужно перевоспитывать людей, чтобы возбудить у них стремление к лучшей жизни… Но ведь это означает, что социальные обстоятельства остаются нетронутыми! А ведь они-то формируют людские характеры; значит, труд по перевоспитанию всего народа растянется надолго, очень надолго, может быть, на века. Потому что весь аппарат насилия, вся система общественных отношений в царской России, охраняемая штыками, нагайками, розгами, каторгой, будут противодействовать демократическим воспитателям народа.
Нужны другие средства, размышлял Герцен. Путем революции можн
Там, на Западе, уже закипает новый вал революции — не буржуазно-демократической, как хотелось верить Герцену, а социалистической. Там, на Западе, рабочие в блузах объединяются, сплачивают свои силы, готовятся к новым боям. Пролетариат, наученный опытом прежних восстаний и поражений, уже не отдаст своих завоеваний буржуазным крикунам и интриганам, всегда готовым оседлать революционное движение и захватить власть.
Так казалось Герцену тогда, накануне отъезда из России. Не все его ожидания, как мы увидим далее, сбудутся; множество разочарований придется пережить ему. Однако он не отступит от своей цели. Художественные замыслы стали постепенно отодвигаться на второй план. За рубежом начата была повесть «Долг прежде всего» и создавались, вплоть до последних дней, художественные воспоминания «Былое и думы» — крупнейшее произведение в творческом наследии Герцена. Однако замыслы откровенно политического свойства теперь теснят все другие начинания и приобретают главное значение в жизни Герцена. Герцен активно входил в самую гущу европейского революционного движения. Прежде только литератор и философ, обреченный в николаевской России на кабинетную работу и кружковое общение, он в первые же два года пребывания на Западе превратился в известного общественного деятеля. Он стал видным революционером и крупным теоретиком социализма.
«Настал громовый 1848 год»,— вспоминал Герцен. Революция закипает, поднимается по всей Европе и, казалось, имеет на этот раз достаточно сил, чтобы смести все преграды на пути человечества к демократии и социализму.
14 января Герцен из римских газет узнал о восстании в Сицилии, входившей тогда в состав Неаполитанского королевства. Эта весть увлекла его в Неаполь. Там король Фердинанд II сделал вынужденную уступку и 11 февраля «даровал» конституцию. «Какой-то энтузиазм охватил весь город»,— писал Герцен, сам захваченный всеобщим подъемом.
22 февраля вспыхнуло восстание в Париже, король Луи-Филипп был свергнут, образовалось Временное правительство, и три дня спустя отменена монархия. Франция вновь стала республикой. Герцена повлекло из Неаполя в Париж, поближе к центру социально-политических потрясений. Он еще находился в Риме, когда пришло известие о восстании в Вене 13 марта 1848 года. С трудом верилось, что в реакционной Австрии, исполнявшей роль одного из трех всеевропейских жандармов, могло совершиться такое «событие, которого никто не ждал», признавался Герцен.
Поток разливался вширь, сокрушал преграды. Даже папа Пий IX вынужден был отступить и дать Риму «тощую и уродливую конституцию». 18 марта 1848 года Милан восстал против австрийского владычества. Герцен участвовал в демонстрации сочувствия восставшим, а затем в митинге; Гонзалес, один из итальянских деятелей, назвал его «одним из наших».
5 мая 1848 года Герцены добрались, наконец, до Парижа. «Я был вне себя от радости!» — вспоминал оп. Здесь он, по его словам, был «с утра до ночи на улице», присматривался к ходу событий, обдумывал их, лихорадочно ожидал, что последует дальше. Ему хотелось верить: еще одно усилие народа — и будет повалено последнее препятствие, будет разогнано Временное правительство, не оправдавшее надежд трудового люда и открыто вставшее на защиту собственников. Но что-то настораживало Герцена, как будто темное предчувствие томило его.