Прежде чем рассказать о трагическом завершении жизни Гумилева, приведем здесь из воспоминаний современников, хорошо знавших его, описания наружности Гумилева и впечатления, которое он производил на знакомившихся с ним. Они во многом совпадают, но каждое из них вносит и какую-то свою черточку и дополняет другие. Н. А. Оцуп, бывший на восемь лет моложе Гумилева, относит свое первое воспоминание о Гумилеве к 1901 году (но если, как он пишет, Гумилев тогда уже учился в Царскосельской гимназии вместе со старшим братом Оцупа, это должно было быть не раньше 1903 года). Оцуп пишет: И все же я Гумилева отлично запомнил, потому что более своеобразного лица не видел в Царском Селе ни тогда, ни после.
Сильно удлиненная, как будто вытянутая вверх голова, косые глаза, тяжелые медлительные движения, и ко всему очень трудный выговор, – как не запомнить! В другом месте, цитируя строчку Гумилева о себе из стихотворения “Память” (”Самый первый: некрасив и тонок”) Оцуп писал: “Да, он был некрасив. Череп суженный кверху, как будто вытянутый щипцами акушера. Гумилев косил, чуть- чуть шепелявил…” Невестка Гумилева, познакомившаяся с ним в 1909 году, так описывает его, подчеркивая скорее привлекательные, положительные черты: Вышел ко мне молодой человек 22 лет, высокий, худощавый, очень гибкий, приветливый, с крупными чертами лица, с большими светло-синими, немного косившими глазами, с продолговатым овалом лица, с красивыми шатеновыми, гладко причесанными волосами, с чуть-чуть иронической улыбкой, с необыкновенно тонкими, красивыми белыми руками. Походка у него была мягкая, и корпус он держал чуть согнувши вперед. Одет он был элегантно. Тогда же – может быть, немного раньше, в самом начале 1909 года – с Гумилевым познакомился С. К. Маковский. Вот – портрет, который он дает: Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке, с очень высоким, темно-синим воротником (тогдашняя мода) и причесан на пробор тщательно. Но лицо его благообразием не отличалось: бесформенно-мягкий нос, толстоватые бледные губы и немного косящий взгляд (белые точеные руки я заметил не сразу).
Портил его и недостаток речи: Николай Степанович плохо произносил некоторые буквы, как-то особенно заметно шепелявил… к немного более, позднему времени относится первая встреча с Гумилевым г-жи Неведомской, которая дает очень красочную зарисовку поэта: На веранду, где мы пили чай, Гумилев вошел из сада; на голове – феска лимонного цвета, на ногах – лимонные носки и сандалии и к этому русская рубашка… У него было очень необычное лицо: не то Би-Ба-Бо, не то Пьеро, не то монгол, а глаза и волосы светлые. Умные, пристальные глаза слегка косят.
При этом подчеркнуто-церемонные манеры, а глаза и рот слегка усмехаются; чувствуется, что ему хочется созорничать и подшутить над его добрыми тетушками, над этим чаепитием с вареньем, с разговорами о погоде, об уборке хлебов и т. п. К последним годам жизни Гумилева относятся воспоминания покойного В. Ф. Ходасевича и И. В. Одоевцевой.
Ходасевич лишь вскользь говорит о наружности Гумилева в связи с впечатлением душевной молодости, которое тот произвел на него (они впервые встретились в 1918 году, но по-настоящему познакомились в 1920 году и одно время были соседями по комнатам в Доме Искусства): Он был удивительно молод душой, а может быть и умом. Он всегда мне казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженной голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной… Ходасевич ярко нарисовал также картину появления Гумилева на одном вечере в тогдашнем голодном и холодном революционном Петрограде: Боже мой, как одета эта толпа! Валенки, свитеры, потертые шубы, с которыми невозможно расстаться и в танцевальном зале.
И вот, с подобающим опозданием, является Гумилев под руку с дамой, дрожащей от холода в черном платье с глубоким вырезом. Прямой и надменный во фраке, Гумилев проходит по залам. Он дрогнет от холода, но величественно и любезно раскланивается направо и налево. Беседует со знакомыми в светском тоне… К тому же примерно времени относится воспоминание Ирины Одоевцевой, тогда начинающей поэтессы, впервые увидавшей Гумилева в студии “Живое Слово”: Высокий, узк
* Я злюсь, как идол металлический
* Среди фарфоровых игрушек.
* Но улыбку его я увидела гораздо позже.
* В тот день он ни разу не улыбнулся…
В 1921-22 годах памяти Гумилева посвящались вечера, кружок “Звучащая Раковина” приготовил посвященный ему сборник стихов. В 1922 году выходили еще в России сборники стихов Гумилева и его переводы, в том числе посмертный сборник стихотворений с предисловием Г. Иванова, дополненный в 1923 году. В 1923 году вышел, также с предисловием Г. Иванова, сборник статей Гумилева “Письма о русской поэзии”. В 1922 году драма Гумилева “Гондла” была поставлена на петроградской сцене. Она имела успех, и на первом представлении из публики стали кричать: “Автора! Автора!” После этого пьеса была снята с репертуара.
Здесь не место говорить о влиянии Гумилева на ряд молодых послереволюционных поэтов (например, на Багрицкого, на Антокольского): об этом влиянии много и тогда и потом писалось в советской прессе. О влиянии акмеизма на советскую поэзию писал еще в 1927 году поэт Виссарион Саянов и даже в 1936 году об этом говорил известный критик- коммунист А. Селивановский, погибший в конце тридцатых годов при чистках оппозиции. С течением времени однако вокруг имени Гумилева образовалась завеса молчания. Но читатели и почитатели у него оставались. Стихи его распространялись в рукописи, заучивались наизусть; по его строкам, говоря словами поэта Николая Моршена, выросшего под советским режимом и оказавшегося в эмиграции во время войны, узнавали друг друга единоверцы.
О восприятии Гумилева подсоветским читателем расскажет в одном из следующих томов нашего издания Б. А. Филиппов; я же ограничусь тем, что расскажу один известный мне лично случай и сказку немного о появившихся в самое последнее время признаках возможной реабилитации Гумилева, как поэта, в СССР. В 1956 году один мой знакомый, оказавшийся в Москве, бродя среди лотков букинистов, спрашивал нет ли у них на продажу стихов Гумилева. Один букинист предложил ему единственный сборник, который у него был – “Фарфоровый павильон”. На вопрос моего знакомого о цене ответ был: “70 рублей” (то есть около семи долларов).
Мой знакомый заметил, что это дороговато именно за этот сборник. В это время над ухом его, “из публики”, раздался басовитый голос: “За Гумилева ничто не дорого!” В самое последнее время имя Гумилева стало снова упоминаться в советской печати. В “Литературной Газете” в феврале 1962 года известный критик В. Перцов писал о том, что у многих молодых советских поэтов “последнего призыва” чувствуется “обостренное внимание к творчеству таких поэтов, как Иннокентий Анненский, О. Мандельштам, Н. Гумилев”. Упоминая о том, что советский читатель недавно получил стихи Марины Цветаевой (а Анненского он получил еще до того), советский критик как бы намекал, что теперь очередь за Мандельштамом и Гумилевым. Другой, не менее известный советский критик, Корнелий Зелинский, в прошлом сам принадлежавший к поэтическому авангарду, в статье, пока что напечатанной, правда, только в иностранном издании, называл Гумилева прекрасным поэтом и проводил параллель между ним, участником контрреволюционного заговора, и французским поэтом Андрэ Шенье, гильотинированным якобинцами. В этих словах тоже можно было усмотреть намек на то, что пора снять запрет с Гумилева. Март 1962 г. Кублановский Дмитрий.