ПОЭТ ПРОВАНСА
Давно уже снесены живописные ветряные мельницы, покрывавшие некогда эти зеленые холмы. Жители окрестных деревень возят теперь свое зерно на мукомольный завод, построенный предприимчивыми «французами из Парижа» на дороге в Тараскон. Только последняя, полуразрушенная мельница еще стоит здесь, одна-одинешенька, немым свидетелем былого процветания этого солнечного края. Крылья ее, уже много лет неподвижные, обвиты диким виноградом. Вход в нее зарос густой травой. Здесь, в этой старой мельнице устроил себе летнюю «резиденцию» молодой писатель, задумавший отдохнуть от шума и суеты столицы в родных местах на юге Франции. Отсюда пишет он своим парижским корреспондентам полушутливые, полулирические послания — страницы из своеобразного дневника поэта, куда заносится все то, что он видит и слышит вокруг, и все, что только приходит ему на ум здесь, в этом милом Провансе, «за тысячу лье от газет, фиакров и тумана. . .»
Таково было своеобразное сюжетное обрамление очерков о Провансе, появившихся осенью 1866 года в парижских газетах «Эвенман» и «Фигаро». Первые из них печатались под псевдонимом Мари Гастон. Под остальными стояло уже настоящее имя их автора — Альфонс Доде. Три года спустя «Письма с моей мельницы» вышли отдельным изданием и принесли молодому писателю шумный успех.
...Перед читателем проходят то щедро залитые солнцем, то насквозь пронизанные суровым мистралем пейзажи Прованса — поросшие лавандой зеленые холмы; вереницы осликов на белых от пыли дорогах, голубые альпийские дали... Словно живые встают перед ним простодушные обитатели тихой провинции с их нелегкой трудовой жизнью, с их еще сохранившимися патриархальными нравами, с их будничными радостями и горестями. А рядом с этими достоверными картинами провинциальной жизни — любовно стилизованные автором лукавые народные предания, напоминающие о ярком прошлом этого края; в них — словно сама душа жизнерадостного, вольнодумного, немного беспечного народа, издавна любившего искрящуюся шутку.
Но главное очарование «Писем с моей мельницы» таилось, пожалуй, в облике их «лирического героя». Удивительно милый человек был этот парижский журналист — молодой, полный жизни, по-детски непосредственный. Порой он бывал печальным (в самом деле, в жизни немало печального), но все же охотнее всего он улыбался, и читатели словно видели эту улыбку — добрую и чуть-чуть насмешливую, словно ему и самому немного неловко за ту умиленную нежность, которую он испытывает ко всему живому. Была в его голосе неподдельная искренность, которая заставляла сразу же, безоговорочно поверить, что писатель и его герой — одно и то же лицо.
Так пришел в литературу молодой Альфонс Доде, щедро принеся в дар читателям всего себя — свою непосредственность южанина, свой верный глаз и доброе сердце. Таким его узнали и полюбили современники.
ГОЛОС, УМЕЮЩИЙ ТРОГАТЬ СЕРДЦА
О невеселом своем детстве и отрочестве Доде рассказал в ранней повести «Малыш» и рассказал так достоверно, так подробно, что, пожалуй, не стоит пересказывать эту часть биографии писателя, тем более что многие из ее эпизодов давно уже стали хрестоматийными. Остается назвать несколько дат.
Альфонс Доде родился в 1840 году, в Ниме; отец его принадлежал к известной в Лангедоке семье фабрикантов шелка. В 1855 году семья Доде разорилась, и пятнадцатилетний подросток вынужден был оставить Лионский лицей, где он учился, и искать себе заработка. В коллеже захолустного городка Алэ отыскалось для юного Доде место классного надзирателя. После двух лет унизительного существования в тупой, пошлой среде провинциального мещанства он решает попытать свои силы в литературе и отправляется в Париж, где незадолго до того и с той же целью поселился старший его брат.
Так начинается парижский период жизни «Малыша» и его автора... Но здесь, собственно, в повесть вторгается вымысел, и она перестает быть для нас надежным биографическим источником. Перелистаем же дальше страницы жизни писателя.
...Близорукими, но удивительно наблюдательными глазами Доде внимательно всматривается в Париж, каждый день все больше открывающий перед ним свое лицо. Он вглядывается в людей, с которыми сталкивает его жизнь, — на улице и в редакциях, у прилавка букиниста и в парикмахерской, в кафе и в третьестепенных литературных салонах, в галерее Одеона и на Центральном рынке. Цепкая память сохранит их всех — художников и их подруг, актеров, журналистов, поэтов, репортеров, издателей, фотографов, клерков, официантов... Он запомнит посетителей харчевни на Центральном рынке, где на три су можно досыта наесться капустной похлебки и где вилки и ложки прикреплены к столам цепочками. И не только запомнит. Именно в эти годы и появляются у Доде его знаменитые записные книжки, в которых он всю жизнь будет тщательно фиксировать свои наблюдения, подобно художнику, наспех набрасывающему в альбоме силуэт, позу, ракурс, характерный жест... Все это потом пригодится ему. Эти люди, их разговоры, их жесты впоследствии обретут новую жизнь на страницах его новелл и романов о Париже. А пока он пытается как-то осмыслить и обобщить первые свои впечатления. В Латинском квартале, где поселились они с братом, ютятся бедные студенты, художники, поэты — нищий, но веселый народ, незадолго до того увековеченный писателем Мюрже под именем «богемы». Пестрый, нелепый мир, вечно голодное существование, вечная погоня за случайным заработком, за случайным успехом — и все же есть что-то привлекательное в беззаботном отношении этих людей к жизненным благам, в их презрении к моральному кодексу буржуа.
Первые литературные опыты Доде посвящены именно этой теме. Герой его пасторальной комедии «Приключения мотылька и божьей коровки» — милый, талантливый, но беспутный мотылек (истинный представитель богемы!) живет и погибает не понятым благонравными кузнечиками и божьими коровками — и все же он во сто крат счастливее их! В его «Красной шапочке» — новом варианте сказкиПерро — героиня решительно отказывается внимать благоразумным советам шекспировского Полония и сворачивает с безопасной прямой дороги на неведомую лесную тропинку. Правда, она рискует встретить там волка, ну что ж, зато она по крайней мере насладится чувством свободы.
Через десять лет Доде вернется к этой аллегории в «Письмах с моей мельницы»: непокорная козочка г-на Сегэна, как и Красная шапочка, предпочтет быть съеденной волком — лучше смерть на свободе, чем мещанское существование на привязи! И на этот раз непосредственная связь аллегории с жизненными наблюдениями юного Доде в Париже уже не вызывает сомнений: история о вольнолюбивой козочке приводится здесь в качестве поучения современному Гренгуару, которому милее полуголодное существование свободного служителя муз, чем обеспеченное, но зависимое положение хроникера в солидной парижской газете...
О, без сомнения, он тоже предпочел бы судьбу Гренгуара! Жить впроголодь, ходить зимой без пальто — все это не так уж страшно, когда тебе двадцать лет... Но что поделаешь? Хрупкий организм южанина не выдерживает такой жизни. Доде все сильнее кашляет. Врачи шлют его на юг. На одну поездку в Алжир они с братом кое-как наскребли. Ну, а дальше? Первые литературные опыты — стихотворный сборник «Влюбленные» и очерки о провинциальных учителях — принесли, правда, некоторый успех, но доходов — никаких. А герцогу де Морни как раз требуется личный секретарь...
Впрочем, нa этот раз Доде повезло. Один из «столпов» Второй империи, человек пестрой и далеко не безупречной биографии, герцог де Морни, в пору пребывания на посту председателя Законодательного корпуса, слывет меценатом, да и сам охо
А между тем Париж предстает ему еще одной, новой, стороной. В герцогской канцелярии, в кулуарах Законодательного корпуса, в официальной приемной де Морни, за кулисами театров Доде видит и наблюдает тех, кто фактически вершит судьбы Франции — политических воротил, дельцов, спекулянтов, их жен, их любовниц. Он запомнит и это. Взаимоотношения этих людей, их характеры, внешность, жесты, голоса, подсмотренные, подслушанные и скрупулезно зафиксированные писателем в пору его службы у де Морни, возникнут позднее в его «исторических» романах. Они послужат прототипами многих его героев.
Начало 1866 года Доде проводит в Провансе, на небольшом уединенном хуторе между Нимом и Бокером. Все труднее становится писать в Париже, этом современном Вавилоне. Одно только и остается — время от времени забираться в деревенскую глушь, где никто не мешает тебе работать.
Вечерами он бродит по полям, кое-где еще покрытым снегом. Как знакомо ему здесь все — эти виноградники, это дыхание мистраля. Он знает названия всех окрестных деревень... Рядом Ним — город, где прошли первые годы его жизни. Непреодолимое желание писать овладевает им внезапно,— но не пьесу, ради которой он, собственно, приехал сюда, а книгу о собственном детстве. И вот он пишет — пишет с увлечением, с невероятной быстротой, исписывая один за другим длинные листы желтой оберточной бумаги (давно уже исчерпан запас писчей), которые тут же, не перечитывая смахивает со стола на пол... «Никакого плана, никаких предварительных записей,— вспоминал впоследствии Доде,— какая-то неистовая, безостановочная трехмесячная импровизация...»
Книга увидела свет через два года. То была повесть «Малыш, история одного ребенка».
...Прованс, родной Прованс, милый край его детства... Нужны были эти годы суетливой парижской жизни, чтобы по-настоящему ощутить свою кровную связь с иим, чтобы полюбить его тишину, его выжженную солнцем природу. Теперь Доде часто гостит в одной знакомой крестьянской семье, неподалеку от Арля. По вечерам, на кухне, у огромного, жарко пылающего очага, он слушает воспоминания крестьян, записывает местные легенды, притчи; днем он поднимается на вершину холма, к полуразрушенной мельнице, увитой диким виноградом... Время от времени он позволяет себе веселые «каникулы» — встречается с «фелибрами» — группой провансальских поэтов, страстно влюбленных в свой край; веселой и шумной компанией бродят они по живописным улицам Арля, Авиньона. Так рождаются первые очерки «Писем с моей мельницы». Доде нашел наконец свою тему. Он обрел свой голос. Голос, который сразу же полюбился современникам. Голос, умеющий трогать сердца.
ВРЕМЯ ВЕТРЯНЫХ МЕЛЬНИЦ МИНОВАЛО
Трогать сердца... В ту литературную эпоху это казалось каким-то анахронизмом. В страстной полемике, в жарких спорах, в практике художников и поэтов рождались тогда новые понятия о жизненной правде в искусстве. Шло беспощадное искоренение романтического видения мира. Складывался новый кодекс отношения художника к действительности, требовавший от художника полного «самоустранения». Реалисты 50-х годов, с одной стороны, Флобер и парнасцы — с другой, звали писателя к беспристрастности, к холодному фиксированию наблюдаемых фактов, к полной объективности. Литература становилась все более суровой к человеку.
Не казались ли на этом фоне произведения Доде, с их лирическим героем, на каждом шагу взывающим к сердцу читателя, упорно в каждой строчке напоминающим о себе, о своем отношении к изображаемым событиям, своего рода «рецидивом» романтизма? Не было ли и обращение к теме Прованса, к его фольклору романтическим «бегством от цивилизации»?
Нет. «Лирический герой» Доде меньше всего напоминал героя романтического. В нем не было главного, основного признака романтического героя — трагического конфликта между идеалом и действительностью. Герой Доде не испытывает ни малейшего желания бежать ог действительности в мир прекрасной мечты. Единственное, к чему он стремится,— это в рамках самой действительности устроить себе такую жизнь, которая наиболее соответствовала бы его, лирического героя, духовным вкусам и потребностям. Даже самые «романтические» из героев Доде — Красная шапочка и козочка г-на Сегэна — бросаются навстречу опасности не во имя каких-либо высоких идеалов, а просто потому, что их манит ощущение полной свободы, что им больше нравится резвиться в лесу, чем ходить проторенными дорогами или сидеть за тесной оградой буржуазного существования.
Не было ровно ничего романтического и в обращении Доде к теме Прованса. Прошлое этого края — живописное, яркое прошлое, воплощенное в творениях народного гения, в его преданиях и легендах, глубоко его волнует. Он любовно черпает из сокровищницы провансальского фольклора. Но прошлое есть прошлое. И его герой вовсе не склонен проклинать исторический прогресс, как, впрочем, не выражает и особого своего восхищения им. Он просто «констатирует» неоспоримый факт: время ветряных мельниц миновало...
В противопоставлении Прованса с его простодушными обитателями шумному, суетному Парижу нет и тени призыва вернуться к «естественной жизни». Хорошо отдохнуть в этой благоуханной тиши после шумной столицы — вот и все... А если внимательно читать одно за другим «Письма с моей мельницы», то легко обнаружить, что со второй половины книги наш герой понемногу словно бы начинает даже тяготиться этой тишью. Все чаще обращается он к темам, лежащим за пределами провансальской «земли обетованной». Он вспоминает о своих недавних поездках на Корсику, в Алжир... и все упорнее и упорнее возвращается мыслью к далекому Парижу. И вот перед нами последняя новелла сборника — «Тоска по казарме».
...Ранним утром, на заре, рассказчика внезапно будят какие-то странные звуки. Где-то совсем близко от его мельницы, средь зеленых сосен, раздается грохот барабана. Кто бы это мог быть? Не шаловливый ли это эльф здешних мест — какой-нибудь провансальский Пэк или Ариэль, решивший разбудить заспавшегося парижанина?
Нет, это бьет в барабан Гуге Франсуа, барабанщик 31-го парижского полка, приехавший к родителям на побывку. Ему уже наскучила жизнь здесь, вдали от казармы, ставшей ему милее родного дома, и, чтобы развеять свою тоску, он бродит по горам и долам, оглашая их звуками барабанного боя. И кажется ему, что он снова в казарме...
И «наш герой вдруг понимает, что он чем-то похож на этого смешного маленького барабанщика... Разве не тянет и его точно так же в «родную казарму» — Париж, давно ставший ему второй родиной? «А я, больной от тоски, лежу в траве, и мне чудится, будто под удаляющийся барабанный бой в сосновом лесу дефилирует весь мой Париж... Ах, Париж! Париж! Вечно Париж!»
Эти слова, заключающие «новеллу, а вместе с ней и весь цикл «Писем с моей мельницы», начисто снимают самый вопрос о каких бы то ни «было романтических мотивах в этой книге. Впрочем, не явится ли вскоре лучшим доказательством «антиромантичности» Доде образ Тартарена, которым писатель, вслед за Флобером, развенчает мнимую романтику буржуазного бытия?
Таким образом, несмотря на необычный в ту литературную эпоху «субъективный» тон, творчество Доде в существе своем не противоречило основным требованиям нового эстетического кодекса. Оно развивалось в том же русле, что и творчествописателей, ратующих за беспристрастное изображение «правды жизни».