Влияние Достоевского на русскую и мировую культуру так велико и имеет столь разнообразные формы, что его, в сущности невозможно предсказать и предвидеть. Всякий раз оно появляется в новом для себя или для литературы обличье и именно там, где его меньше всего ожидают. Творчество двух соотечественников – Достоевского и Шолохова практически не сопоставлялось и не соотносилось. Самое развернутое и, пожалуй, самое ценное суждение на тему «Достоевский и Шолохов» принадлежит не критику, а писателю – выдающемуся литовскому прозаику Й.К. Авижюсу. Однако в интересных наблюдениях современного художника главный упор сделан не на то, что роднит Шолохова с Достоевским, а на то, что их отличает.
В нашей же работе основное внимание будет обращено на то, что сближает создателей «Братьев Карамазовых» и «Тихого Дона». Цель нашей работы – установить несколько новых параллелей между художественными мирами Достоевского и Шолохова, между двумя различными творческими индивидуальностями, между различными типами реалистического искусства. Непримиримые противники индивидуалистических устремлений личности, Достоевский и Шолохов являются великими гуманистами, проводниками добра и справедливости. Именно человеколюбие, которое всегда защищается ими, не позволяло этим мастерам слова смириться с живучим типом героя, характеризующегося неимоверной силой желаний «подняться» над нормальным существованием, над обыкновенным человеком и возомнившего себя вершителем людских судеб, «которому более разрешено, чем другому».
Писатели беспощадны к своим «вседозволенцам»(Раскольников, Ставрогин, Кириллов, Иван Карамазов у Достоевского, Листницкий, Митька Коршунов у Шолохова), пытающимся оправдаться; они позволяют им высказаться сполна, самораскрытся и в мыслях, и в поступках, часто безрассудных и оскверняющих человеческую природу, чтобы затем дать этим новоявленным наполеонам настоящий бой. Гуманизм художников окрашивает собой все их мировоззрение, он всепроникающ и не знает компромиссов. Характер гуманизма Достоевского существенно отличается от характера гуманизма Шолохова, и это естественно, ведь меняется историческая действительность, на смену одному творческому методу приходит другой, совершается прогресс в литературе, главным показателем которого является обогащение гуманистического потенциала искусства.
В отношении к человеку у Шолохова и Достоевского много общего, что может служить надежным основанием для сравнения и сближения разных типов гуманизма. В области морально-гуманистических ценностей действует не столько закон отрицания, сколько закон постепенного накопления, непрерывного совершенствования; не случайно поэтому человечество располагает таким большим количеством духовных сокровищ вековой давности, не случайно поэтому нравственные нормы не отличаются особой динамичностью, они весьма консервативны.
То, что было злым, бесчеловечным вчера, крайне редко становится гуманным, добрым сегодня и наверняка не будет таким завтра. Есть много путей исследования проблемы, связанной с характером гуманизма того или иного писателя, ибо гуманистический пафос творчества имеет очень различные формы проявления, пронизывает собой все мировосприятие автора. Применительно к Достоевскому и Шолохову самым подходящим способом , позволяющим наиболее рельефно, осязаемо показать специфику гуманистической концепции, по всей вероятности, будет тот, который предполагает анализ «детской темы» в их произведениях. Образы детей сделались неотъемлемой, чуть ли не обязательной частью художественного мира обоих «взрослых» писателей, которые, пожалуй, чаще других русских классиков обращаются к маленьким представителям рода человеческого.Для Достоевского и Шолохова бесспорен, если так можно выразиться, приоритет ребенка во всем, несомненна его абсолютная ценность. При изображении детей – а эти прозаики очень любят изображать их, не жалеют ни самых ярких и запоминающихся красок, ни высоких, сокровенных слов – они не боятся прослыть сентиментальными, не стесняются слез, необычных приливов нежности, тепла, света и даже не пренебрегают мелодраматическими элементами. Почему детям, которым, впрочем, всегда везло в отечественном искусстве, отводится так много места в книгах Достоевского и Шолохова? Почему они появляются едва ли не в самых горячих точках сюжетного развития? Чем можно объяснить, к примеру, тот факт, что шолоховские «Донские рассказы», в центре которых стоит проблема революционного гуманизма, буквально переполнены образами детей? Зачем Достоевский заставляет, скажем, Дмитрия Карамазова «мигом заснуть» и увидеть «хороший сон», от которого у героя радостью озарилось лицо и сделалось «новым».
Вряд ли все это может быть объявлено игрой случая и отнесено к разряду чисто внешних совпадений. В художественном мире романистов ребенок наделен исключительными полномочиями: он словно выступает в роли универсального и неподкупного судьи, является эпицентром вселенной, беззащитной и потому легко ранимой совестью человечества, служит как бы лакмусовой бумажкой для безошибочной проверки, что есть добро и что есть зло, где живет правда и где таится ложь, для надежного определения состояния здоровья общества, для установления правильного диагноза, если последнее больно или если в нем что- то не совсем ладно. Достоевский и Шолохов убеждены, что по тому, как чувствуют себя дети – завтрашний день человечества, можно с полным правом судить о степени справедливости существующего миропорядка.
Судьбы всех основных взрослых героев этих писателей неразрывно связаны с судьбами молодых побегов на древе человечества. Обилие детских образов, разноликих, неповторимых и незабываемых, придает книгам Достоевского и Шолохова особый колорит, особую атмосферу: на их обжигающих страницах много щемящей тоски и грусти, много пронзительного света, прорывающегося сквозь плотину резких конфликтов, страданий и страстей людских, много обнадеживающего тепла и нежности, много веры в лучшее будущее.
Решение проблемы гуманизма, всякий раз остро встающей на стыке эпох, испытание всего и вся на человечность для этих писателей неразрывно связаны с изображением детворы, подростков и кажутся почти немыслимы без прямого и честного ответа на вопрос, каково в данный исторический момент тем, кто только начинает жить, – плачут ли они или веселятся, уютно ли им или холодно и одиноко, заботятся ли о них или позабыли совсем, успели ли они полюбить жизнь или уже никогда не полюбят ее, является ли по отношению к ним окружающее общество матерью или мачехой? Своей испепеляющей любовью к детям Достоевский и Шолохов выделяются среди всех мастеров прошлого и настоящего; сердце маленького человека, взывающего о помощи, жаждущего добра, красоты, справедливости, страдающего от несовершенства мира и зовущего всем видом, существом своим к отмщенью, к искоренению зла и насилия, не дает им успокоиться ни на минуту.
Слезы ребенка требуют возмездия, с этим, кажется, не спорил и Достоевский, который, как известно, нередко призывал к смирению. Гуманизм Достоевского, который определяют то как христианский, то как абстрактный, то как общечеловеческий, можно назвать – условно, конечно, – гуманизмом надрыва, крайним гуманизмом. Художник 19 века ставил этот всегда волновавший его вопрос, так сказать, ребром, что особенно явственно проступило в последнем, быть может самом великом, создании писателя – в «Братьях Карамазовых». Иван Карамазов в откровенном разговоре с братом Алексеем произносит слова, являющиеся как бы проекцией взглядов самого автора. Видимо, не случайно Достоевский в
На страницах шолоховских произведений тоже часто плачут дети, столкнувшиеся с ужасами жизни – с сиротством, с обездоленностью и т.д., однако их слезы, вызванные всенародным горем, не имеют того оттенка безысходности и беспросветности, который всегда сопутствует маленьким героям Достоевского. Плачущий ребенок в книгах Шолохова олицетворяет собой слезы России разгневанной, борющейся и в конце концов побеждающей. Шолохов на собственном опыте в годы гражданской и Великой Отечественной войн убедился в том, что в истории есть жестокие, мучительные моменты. Иногда погибают даже дети, с этим невозможно смириться, но это так: силы зла способны на любую жестокость, на любой античеловеческий поступок.
Путь к справедливости, к торжеству добра и гуманности нередко сопряжен со слезами невинных. Шолохов всем своим творчеством призывает к благородству, к сохранению человечности, ему близка гуманистическая боль Достоевского – этого безоглядного защитника плачущего ребенка. Великий гуманизм русской классической литературы получил в творчестве Шолохова дальнейшее развитие и обогащение. Традиция, идущая непосредственно от Достоевского, особенно явственно дает о себе знать в рассказе «Судьба человека». В этом шолоховском шедевре, покорившем мир предельной обнаженностью гуманистического чувства, не один, как принято почему-то считать, а два равновеликих между собой главных героя – Андрей Соколов и Ванюшка. Перед нами проходят две трагические судьбы, слившиеся в одну – в судьбу Человека.
К Андрею Соколову подошли бы слова, сказанные как-то Достоевским: «… самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование самого себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли». Шолоховский герой, безусловно, принадлежит к этому типу личности.
Соколов, которому довелось, по его собственному признанию, «хлебнуть горюшка по ноздри и выше» и у которого «глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть», потерял все: и родимый дом, и жену, и детей. Осталось ли хоть что-нибудь у этого многострадального русского человека? Да, осталось. Никто и ничто не могло отнять у него любовь к родине и умертвить его живую, отзывчивую душу. Андрею оказалось достаточно двух этих нерушимых, неистребимых координат для того, чтобы продолжить жизнь, чтобы не озлобиться на весь мир, чтобы не приходить в ярость при виде чужого счастья. И все же без встречи с маленьким Ванюшей осиротевшему солдату было бы гораздо труднее. Эта сколь случайная, столь и закономерная встреча нужна была недавнему участнику войны, нужна была как спасение, как исцеление, как надежда на будущее, как источник, дающий силы идти дальше. Ведь сердце героя, испившего до дна горькую чашу, не раз ощущавшего дыхание смерти, в течение какого-то периода, как он сам говорит своему собеседнику, «закаменело от горя».В последовательном утверждении, что цель каждого – всегда и везде оставаться человеком, стремиться к тому, чтобы скрасить кому-либо – настигнутому бедой – жизнь, нельзя не усматривать один из ведущих принципов шолоховского гуманизма, который генетически связан с гуманизмом Достоевского, настаивающего на том, что дети не должны плакать и отвечать за «грехи» взрослых. Взывающий о пощаде и помощи ребенок в книгах Достоевского и маленький герой из рассказа «Судьба человека» – отнюдь не одно и то же. О мальчике, который еще не встретил своего «папку», можно сказать: пока еще плачущее дитя. Композиция шолоховского произведения такова, что собственное восприятие Ванюшки остается как бы за кадром; о том, что чувствовал этот вихрастый мальчонка во время скитаний, мы можем лишь догадываться, судя по тем деталям, которые проскальзывают в воспоминаниях Андрея. Понятно, что Ванюшке было не сладко, свидетельство тому – та восторженная реакция, с которой он отнесся к признанию шофера. Исстрадавшийся мальчонка даже не мог допустить и мысли о том, что перед ним – не его настоящий отец.
Святой обман фронтовика не случайно не вызвал никаких сомнений: детское сердце, столь чуткое к малейшей фальши, сразу же потянулось к доброму сердцу чужого человека. Ванюшка счастлив – его нашел «папка». Вот только некоторые из штрихов, ярко показывающих степень вчерашнего героя и безмерную радость сегодня: «Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром»; «…а сынок мой все жмется ко мне изо всех силенок, молчит, вздрагивает»; «… взял на руки, несу домой. А он как обвил мою шею ручонками, так и не оторвался до самого места. Прижался своей щекой к моей небритой щеке, как прилип»; «А я никак сына от себя не оторву»; «Обнял он меня и так на руках моих и уснул». Совсем не по-детски вздыхает приемный сынишка, его тревожат воспоминания. «А ты думаешь, браток, про кожаное пальто он зря спросил? Нет, все это неспроста, – уточняет Андрей Соколов. – Значит, когда-то отец его настоящий носил такое же пальто, вот ему и запомнилось».
Ваня знает, что отец его погиб на фронте, он смутно помнит, что мать его убило в поезде во время бомбежки, когда они куда-то откуда-то ехали; он уже смирился с тем, что у него нет никаких родных, хотя тайная надежда на возвращение отца всегда жила в нем. И вот «папка» объявился. Как же тут было не поверить, что это тот самый, который ходил когда-то в кожаном пальто?! Соотнося две человеческие трагедии, Шолохов дает понять читателю, что они соизмеримы, что они во многом созвучны. Не потому ли эти люди, судьбы которых искалечены только что отгремевшей войной, так быстро признали друг друга? Андрей Соколов буквально потрясен историей бездомного парнишки, на фоне детского горя его собственная участь не кажется ему уже исключительно трагической. В финале рассказа есть все: и щемящая грусть, и гордость за человека, и грусть, и надежда. «Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы… что-то ждет их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его родина. С тяжелой грустью смотрел я им вслед… Может быть, все и обошлось бы благополучно при нашем расставанье, но Ванюшка, отойдя несколько шагов и заплетая куцыми ножками, повернулся на ходу ко мне лицом, помахал розовой ручонкой.