Одна из центральных по философскому и психологическому смыслу романа «Бесы» — диалог Ставрогипа с Шатовым. Редкий случай, когда Ставрогиы не только откровенен, по даже взволнован (второй раз — в разговоре с Лизой Тушиной после неудавшегося свидания). Ставро-гин и Шатов проникновенно слушают и хорошо понимают чувства и настроения друг друга. И все-таки... «Вы психолог,— бледнел все больше и больше Ставрогин,— хотя в причинах моего брака вы отчасти ошиблись...»
Сам Ставрогин тоже ошибается, видя в словах Шатова лишь исступленную злость».
Отмечается, как мы уже видели, и невозможность человека до конца понять себя самого. Настасья Филипповна пишет Аглае: «Я уже почти не существую и знаю это; бог знает, что вместо меня живет во мне» (8, 380). Катерина Ивановна не понимает вполне своих чувств к Дмитрию и Ивану, а Мышкин — к Аглае и Настасье Филипповне (все их объяснения на этот счет, во многом верные, все-таки приблизительны). О Мышкине сказано: «Он ни за что бы не дал себе отчета, если бы стал углубляться в свою мысль» (8, 500). Ставрогин признается, что «почти знает», зачем женился на Марье Лебядкиной (10, 195). Версилов говорит сыну: «Ну, где же прежде нам было понять друг друга, когда я и сам-то понял себя самого — лишь сегодня, в пять часов пополудни за два часа до смерти Макара Ивановича» (13, 372). Но и то, как выясняется,— не совсем понял, так как уже после смерти Макара Ивановича он разбивает завещанную им икону, делает предложение Ахмаковой, затем покушается на ее жизнь и только после катастрофы возвращается к Софье Андреевне—«маме».
Правда о человеке, по Достоевскому, не может быть привилегией ни одного типа «слова», будь то монолог, диалог или так называемое «заочное» слово, слово об отсутствующем. Все они по-своему участвуют в поисках истины. Исключения составляют лишь высказывания, основанные на заранее выработанной схеме (слухи о причинах свадьбы князя с Настасьей Филипповной, респектабельные суждения Евгения Павловича Радомского в «Идиоте», выступления прокурора и защитника в «Братьях Карамазовых»8). При всем психологическом несходстве павловских обывателей с умным и интеллигентным Радомским, в их понимании мотивов ясенитьбы князя на Настасье Филипповне неожиданно проскальзывает общая тенденция. «Самое тонкое, хитрое и в то же время правдоподобное толкование,— иронически замечает повествователь,— осталось за несколькими серьезными сплетниками из того слоя разумных людей, которые всегда, в каждом обществе, спешат прежде всего уяснить другим событие, в чем находят свое призвание, а нередко и утешение.
По их толкованию, молодой человек, хорошей фамилии, почти богатый, дурачок, но демократ и помешавшийся на современном нигилизме, обнаруженном господином Тургеневым, почти не умеющий говорить по-русски, влюбился в дочь генерала Епанчина и достиг того, что его приняли в дом как жениха. К этому прибавляли, в виде современной характеристики нравов, что бестолковый молодой человек действительно любил свою невесту, генеральскую дочь, но отка зался от нее единственно из нигилизма и ради предстоящего скандала, чтобы не отказать себе в удовольствие жениться перед всем светом на потерянной женщине и тем доказать, что в его убеяедении нет ни потерянных, ни добродетельных женщин, а есть толко одна свободная женщина; что он в светское и старое разделение не верит, а верует в один только «женский вопрос»». Далее по слухам выходило, что благородная девица была завлечена к любовнице князя опять-таки «единственно из нигилизма, то есть для срама и оскорбления»
Выделенные слова интересуют нас в двух отношениях. С одной стороны — заметим попутно, ибо этот вопрос не связан сейчас с нашей темой,— приведенный текст предста
8 Интересно, что в последнем случае, особенно в речи защитника Фетюковича, несмотря на ложность общей концепции, встречаются верные психологические трактовки (напр., эпизода с поверженным Григорием). острую пародию на убогий, вульгарный антинигилизм «улицы», что важно для понимания критики нигилизма самим Достоевским. С другой — подчеркнутые нами суждения удивляют сходством с речами Евгения Павловича, который «с чрезвычайной даже психологией» взялся разъяснить Мышкину его собственную душевную коллизию: «Разберу вас самих, как по пальцам, покажу вам вас же самого, как в зеркале» (8,481). И вот благородный Евгений Павлович говорит примерно то же, что обыватели-сплетники: «Согласитесь сами, князь, что в ваши отношения к Настасье Филипповне с самого начала легло нечто условно-демократическое (и выражаюсь для краткости), так сказать, обаяние «женского вопроса» (чтобы выразиться еще короче). Ясное дело, что вы, так сказать, в упоении восторга, набросились па возможность заявить публично великодушную мысль, что вы, родовой князь и чистый человек, не считаете бесчестною женщину, опозоренную не по ее вине, а по вине отвратительного светского развратника. О, господи, да ведь это понятно!» (8, 482). Тенденциозный схематизм в области психологии, попытки применить схему к сложнейшим явлениям духа, подменить психологический анализ примитивной логикой — вот что отвращало Достоевского, вызывало его иронию.
В главе об эстетике Достоевского мы уже говорили о том, что не всякая психология была для него неприемлема. Полемические замечания его героев по поводу «психологии о двух концах», «психологии на всех парах» (вод-пом месте Порфирий признается, что «психология эта о двух концах и что второй-то конец больше будет, да и гораздо правдоподобнее» — б, 350) и т. д.относятся лишь к попыткам психологов взять на себя последнее, окончательное определение человека. Именно к такого рода «знатокам» человеческой души обращены вызывающие слова в «объяснении» (исповеди) Ипполита: «Охотники до психологии и те, кому надо, могут вывести из него все, что им будет угодно» (8, 342). Однако Порфирий, которому в основном удалось «психологически определить» преступника, сделать так, чтобы он «психологически не убежал» (6, 261— 262), опирался на знание некоторых важных законов психологии, которые сам же и разъясняет Раскольникову; «Эту ведь психологию я изучил всю на практике-с» (266). Важно, ттобы психология не превращалась в логику, математику. И хотя Раскольников бросает Порфирию упрек, что, говоря о психологии, следователь «въехал в математику»
сам он, создатель теории, разделившей все человечество на два разряда, гораздо более заслуживает такого упрека. «Логика предусматривает три случая, а их миллион! Вся жизненная тайна на двух печатных листах умещается!» иронизирует Разумихин.
Современная психология, по убеждению Достоевского, рассматривает лишь немногие из тех законов сознания, которые существуют в действительности. Остальные, пока еще не познанные, остаются за пределами анализа. Наиболее неприемлемы для Достоевского попытки искусственно свести всю живую жизнь души к тем закономерностям, которые уже познаны, замкнуть круг, приняв часть за целое (в частности, теория среды).
В ранних заметках к «Бесам» Достоевский по поводу предполагаемого разговора Студента с отцом развивает мысль о невозможности претендовать на совершенное знание человеческой психологии: «Невежествен иногда ужасно. На серьезные возражения отца (например, о том, что не вся природа человека известна и что ум только 'До доля всего человека) он даже и внимания не обращает и не пробует и не хочет возражать, даже прямо признается, что он этого не знает и что не в том дело»