Следует напомнить, что всего только три-четыре года перед тем Достоевский вел ожесточенную полемику с «Русским вестником», острую и нередко беспощадную, и что, в частности, уже тогда он жестоко высмеял тупое ханжество Каткова, обнаружившего в «Египетских ночах» Пушкина неприличное «последнее выражение страсти». Катков и его сотоварищи не оставались в долгу — и обвинение в «нигилизме» было еще одним из легких контрударов. Естественно, что, согласившись, по разным соображениям, печатать «Преступление и наказание», они испытывали настороженность, а может быть, и злорадство победителей и готовы были в любую минуту использовать свою власть над оказавшимся в затруднительном положении писателем.
Расхождения между Достоевским и «Русским вестником» не были изжиты до конца, и, как только представился случай, Катков пустил в дело хирургический нож. Ни объяснения, ни унижения пе помогли. Чтобы залатать прорехи, Достоевский сам вынужден был принимать участие в операции над своим детищем. Достоевский соглашался на редакционно-цензорские купюры по ходу романа, утешаясь в некоторых случаях «неважностью» (будто бы неважностью) выкидываемых мест, сам снижал смысл и значение главы, о которой идет речь, вытравляя из нее следы «безнравственности» и «нигилизма», и портил неоднократно, что видно из его последнего, сопроводительного к рукописи письма, адресованного Любимову. Смиренный тон Достоевского, признание правоты работодателей, покорнейшие просьбы больше не трогать текста многое говорят о положении Достоевского, о том, насколько его убеждения, верования и идеалы расходились с тем, что нужно было общественному мнению сытых и господствующих.
«Опоздал одним днем, многоуважаемый Николай Алексеевич,— писал Ф. М. Достоевский, но зато переделал, и, кажется, в этот раз будет удовлетворительно.
Зло и доброе в высшей степени разделено, и умешать их и использовать превратно уже никак нельзя будет. Равномерно, прочие означенные Вами поправки, я сделал все и, кажется, с лихвою. Мало того: Я даже благодарю Вас, что дали мне случай пересмотреть еще раз рукопись прежде печати: Решительно говорю, что не оставил бы СИМ без поправок.
В 1889 году, в февральском номере «Русского вестника», было опубликовано процитированное выше письмо Достоевского к Милюкову. Редакция снабдила его следующим примечанием: «По содержанию письма видно, что оно писано в июне 1866 года. В это время в «Русском вестнике» печатался знамениты
В письме к А. Е. Врангелю от 18 февраля 1866 года Достоевский говорил о своем романе: «...Там есть смелые и новые вещи» (Письма, I, 432). Эти «смелые и новые вещи» были непереносимы для Каткова, просто потому что их источником были психоидеология утопического социализма, демократическая боль за униженных и оскорбленных, новый взгляд на положение и достоинство женщины. Для Каткова, для его круга, для его направления не имели никакого значения драгоценные душевные дары и героическая самоотверженность Сони, как не имели никакого значения безвыходность обстоятельств, вынудивших ее войти в единственно открытую перед ней дверь. Соня оставалась «публичной женщиной» — и все. То, что проститутка занималась своим ремеслом, было понятно, об этом можно было писать и печатать, это было прилично. А вот что Соня полюбила Расколышкова, стала его возлюбленной, его женой — это уже было неприлично, это уже превращалось в «утрированную идеализацию», недопустимую на страницах такого респектабельного органа, как «Русский вестник». Иначе нельзя понять слов примечания, в котором говорится, что в тексте Достоевского Соня довела «самопожертвование до жертвы своим телом». Кому? Конечно, Раскольникову,— потому что о том, что она для прокормления семьи жертвовала своим телом прохожим, уже было известно ИЗ предшествовавших глав, без возражений напечатанных в журнале.
Восстановление хотя бы отчасти утраченных сюжетно-фабульных звеньев делает понятным эмоциональное звучание некоторых фраз в искаженной главе. «У меня теперь одна ты, говорит Раскольников,— пойдем вместе...»